Немецкий плен и советское освобождение. Полглотка свободы - Лугин И. А. (книга жизни TXT) 📗
Армия разлагалась на глазах. Вчера еще подтянутый красноармеец, сегодня уже ходил с оторванным хлястиком шинели и с глубоко гражданским видом. Начались тяжелые налеты авиации. Пикирующие бомбардировщики терзали обнаруженные цели — а их было много в открытой степи. Глухо вздрагивала земля от разрывов. Черный фонтан украинского чернозема взметался до небес. Многие из нас постигли сложное искусство уклоняться от сброшенных юнкерсами бомб. Все же самые тяжелые потери нанесла нам именно авиация, безнаказанно, на бреющем полете, обстреливающая нас.
Одним из первых погиб командир полка. Фамилии его я, к сожалению, не помню. Он был ранен осколком в ногу и через неделю умер от заражения крови. Статный, красивый кадровый командир. По слухам — бывший офицер царской армии. Пользовался большим уважением командиров и красноармейцев. Позже погиб и комиссар полка. Он был убит разорвавшейся вблизи бомбой, когда ехал на лафете орудия. Как и всех политработников, его считали представителем ненавистной власти.
В двадцатых числах мая отступающие по всему фронту войска оказались сжатыми со всех сторон в северо-восточной части бывшего Барвенковского выступа. Теперь к регулярным дневным налетам авиации присоединилась артиллерия. Красноармейцы выбрасывали все немецкое: ходили слухи, что за любую найденную вещь немцы расстреливают. Я бросил тяжелый дальномер французского происхождения, подобранный в первый день наступления.
Однажды ночью я зашел в крайнюю хату какого-то села, в окне которой мигал свет. В хате размещался лазарет. При раненых находилось два санитара. Воздух был невыносимо тяжел, стонали раненые, снаружи доносился шум моторов последних машин, покидавших село. Утром здесь будут немцы.
Я поинтересовался — где доктора? Санитар махнул рукой:
— Третьего дня сбежали!
— А вы как же?
— Мы раненых не бросим, — ответили санитары.
Пожилые, неказистые, они показались тогда героями. Но позже закралось сомнение — не было ли это просто благовидным предлогом, чтобы перейти к немцам?
При отступлении я следовал за пушками. Надобности в этом большой не было: снаряды были израсходованы. Но пушки спасли мне жизнь. Случилось это так. Я сидел на камне недалеко от орудий и следил за виражами юнкерсов, клевавших какую-то жертву. Вдруг я увидел приближавшуюся ко мне группу командиров. Но что меня сразу поразило — все командиры были без фуражек и шли тесно прижавшись друг к другу. Подойдя ко мне, передний спросил: «Где ваша часть, товарищ сержант?» Я показал на орудия. Командиры круто повернули, направились к стоявшему невдалеке красноармейцу и задали ему, вероятно, тот же вопрос. Вдруг передний командир шагнул в сторону, за ним оказался другой с револьвером в руке. Прозвучал негромкий выстрел. Красноармеец упал. Командиры дружно повернули и зашагали в сторону. Когда я подошел к солдату, он уже не двигался. На груди расползалось черное пятно крови. Я предполагаю, что это была группа энкаведистов или же комиссаров, наводивших «порядок». Сколько они убили неповинных людей, сказать трудно.
В окружении исчезли командиры, особенно высоких рангов. Этим отчасти объясняется, что наши части не сопротивлялись. Только уже в последний день перед пленом появился какой-то бравый капитан и начал сколачивать группу прорыва. Собрал он около двух сотен бойцов. План состоял в том, чтобы следовать за танками, которые, собственно, и должны были прорвать фронт, так как у большинства из нас винтовок не было с самого начала наступления. Из леска выползли наши танки. Я насчитал их около 50 штук — все Т-34. Танки, развернувшись, бодро покатили на восток. За ними на некотором расстоянии следовали мы. Вдруг далеко впереди сверкнул огонек, другой, третий. Затем долетели негромкие звуки выстрелов. Передние танки начали гореть. Мы залегли. Часть танков продолжала идти вперед, другая повернула назад. Минут через двадцать все было кончено. На поле осталось десятка два догорающих танков. Капитан исчез. На этом поле мы и заночевали.
2. Плен. Путь в Германию
Утро встретило нас необычайной тишиной. Не летали самолеты, молчали пушки. Часов в 10 утра мы заметили группы людей, шедших по дороге. Присмотревшись, увидели, что это немцы гонят наших красноармейцев. Мы поняли, что все кончено. Нас оставалось человек десять. Начали обсуждать, что делать дальше. Но судьба решила за нас. Показалась редкая цепь немецких солдат. Они прочесывали местность и собирали пленных. Бежать было некуда. Кое-кто поспешно закапывал документы. Я спрятал свои чертежные инструменты. При приближении солдат мы встали и подняли руки.
Что же случилось? Почему так удачно начатое наступление обернулось крупным поражением?
Как выяснилось много позже, наступающие части прорвали немецкий фронт только южнее Харькова, на Барвенковском выступе. Иначе положение сложилось севернее Харькова, на Волчанском направлении. Здесь наступающие дивизии сразу же натолкнулись на упорное сопротивление немцев. Только местами удалось продвинуться на 5-10 км, но фронт прорван не был. На третий день наступление фактически выдохлось. Между тем, войска 6-й армии ген. Городнянского, продвинувшись на 25–30 км на запад, топтались на месте. На третий день наступления, согласно плану, ген. Городнянский должен был вводить в бой за Харьков танковые корпуса. Но Тимошенко задерживал наступление, все еще надеясь на прорыв со стороны Волчанска. Только 17 мая он отдал приказ. Но было поздно. В этот же день, раньше запланированной даты, по личному приказу Гитлера, моторизованные дивизии Клейста рванулись в «однорукое» наступление вдоль Донца. То самое, на которое так долго не мог решиться Тимошенко. Через несколько часов фронт 9-й армии был прорван. В конце второго дня танковые колонны немцев достигли г. Изюма и перерезали коммуникации трех или даже четырех армий. 22 мая окружение было завершено. 27 мая окруженные сложили оружие.
О размерах поражения свидетельствуют цифры: около 240 тысяч пленных, захвачено или уничтожено 1 200 наших танков, сбито 540 самолетов. Три армии, наступавшие на Волчанском направлении, были обескровлены. О человеческих потерях сведений нет. Но, судя по гибели многих старших командиров, они были значительными. Погибли: заместитель Тимошенко ген. Шерстюк, генералы Городнянский, Бобкин. Боясь расплаты, застрелился недавно вышедший из лагеря командующий 57 армией ген. Подлас.
По сообщениям советских источников, из окружения вырвалось около 20 тысяч бойцов и командиров. По немецким данным — несколько сотен.
Ворота на Кавказ и Волгу оказались широко открытыми. Как дым рассеялись надежды на то, что 1942 год станет переломным.
Гнали нас недолго. На большом поле у села уже были собраны тысячи наших товарищей. Я встретил многих из нашего полка, в том числе земляка, сержанта Виталия К. С ним мы порешили держаться вместе. С едой у большинства дело обстояло благополучно. При отступлении бойцы громили собственные склады и, к своему удивлению, обнаружили там не только сухари и селедку, которыми кормили нас, но и невиданную роскошь — консервы всякого рода и даже сало. Почти у каждого вещмешок был набит продуктами. Не растерялся и мой земляк…
К вечеру немцы привезли несколько бочек воды. Явился румын переводчик. На сносном русском языке он объявил, что советская пропаганда врала о плохом обращении немцев с пленными. Нам нечего опасаться за свое будущее. Верилось и не верилось…
На поле собралась, за малым исключением, колхозная Россия. Когда волнения первых часов плена несколько улеглись, наступила неожиданная реакция — всеми овладело чувство какого-то облегчения. Казалось, огромная тяжесть, давившая плечи много лет, наконец свалилась, и мы впервые в жизни расправили плечи. Развязались языки. Перебивая друг друга, посыпались рассказы один другого горше и страшней: о коллективизации, голоде, пытках, издевательствах, расстрелах. Много горя и слез выпало в прошлом на долю русского народа, но такого лютого, сатанинского, всепроникающего зла еще не бывало! Один местный житель прочитал письмо жены, переданное ему в начале наступления. Простая полуграмотная женщина описывала возвращение в их село советской власти. Энкаведисты собрали всех жителей, отобрали мужчин, начиная с 15 лет, и всех расстреляли в соседнем овраге. Погиб и ее сын. Столько душевной муки и скорби было в ее письме, что, казалось, речь идет не о селе, но обо всей Русской земле. К сожалению, дословно передать этот народный плач я не могу.
