Обо всем по порядку. Репортаж о репортаже - Филатов Лев Иванович (читать книги без сокращений .txt) 📗

— Вы помните матч «Спартака» с киевским «Дина­мо» в 1936 году?

— 18 октября, стадион «Динамо», народу почти никого, холодно, дождь, в первом тайме киевляне вели 3:0, во втором «Спартак» сквитал, замечательно забил со штрафного Андрей Петрович Старостин...

— И можно все это написать?

— Конечно.

Хотя и я немало на своем веку повидал футбола, никогда не мог удивить его хоть какой-нибудь подроб­ностью, все-то он знал. Удалось это мне лишь однаж­ды. Подвернулась старая-престарая тетрадочка — и в ней запись, что ездил на стадион «Сталинец» (теперь «Локомотив»). Там играли московское «Динамо» и не­ведомый «Зенит», в составе которого находилось не­сколько мастеров «Спартака», и было это 20 июля 1941 года. Константин Сергеевич замялся: «Да, про этот матч у меня ничего нет. Так какие составы? Кто забил?»

Есенин щедро отдавал все, что ему было известно, даже не спрашивал, зачем мне это нужно. Не спраши­вал потому, что не был скопидомом. Широкая натура, он радовался любой возможности выручить. Не спра­шивал еще и потому, что знал: мы не конкуренты, в своих писаниях не столкнемся.

Читателем всего, что печатается о футболе, он был сверхзаядлым: узнать, что промелькнула заметка, а он не видел ее, для него было оскорблением. Следил он Й за моими работами и считал своим долгом хоть как-то отозваться. Я долго не мог понять ни его одобрения, ни его прохлады. Мне казалось, что самое серьезное, дельное он пропускает, а тем, что написано в шутку, вскользь, почему-то восторгается. И я привык считать, что при всех своих познаниях он не слишком глубоко влезает в футбол. И ошибся. Но ошибку свою понял не вдруг, а мало-помалу, сойдясь с ним коротко. При обстоятельствах, где футбол не всегда находился на первом плане.

Был у нас с ним один долгий день. Хоронили Александра Петровича Старостина, второго из четы­рех могучих братьев. Была панихида в спартаковском зале на улице Воровского. К входу привалила толпа юнцов в красно-белых шарфиках и шапочках, тех са­мых, с которых не сводят глаз дружинники на стади­онах. Возле дверей они посдергивали с себя шапочки, пригладили вихры, выстроились попарно, в руках красные гвоздики. И медленно двинулись в зал, опу­стив худые сильные плечи. Мы с Есениным пропустили всю длинную колонну, и оба не могли оторвать взгля­да от лиц, напрягшихся и розовых.

— Вот вам и футбол! — произнес Константин Сергеевич и закашлялся: запершило в горле.— Они же только фамилию слышали, а явились. Значит, и для них не пустой звук, что был когда-то защитник, капи­тан «Спартака» — чемпиона страны в тридцать ше­стом... Хоть и неуместно сейчас так говорить, но, честное слово, радостно!

Похороны были на Ваганьковском, и, когда они кончились, Константин Сергеевич позвал: «Сходим на мои могилы».

Мы постояли у памятника Сергею Есенину и про­шли к другой могиле, неподалеку. Там лежит Зинаида Николаевна Райх, и на том же камне надпись — «Всево­лод Эмильевич Мейерхольд». Его здесь не хоронили, а надпись выбита. Мы сели на низенькую скамеечку.

— Достаньте сигарету,— попросил Константин Се­ргеевич. Он недавно бросил курить.— Обожаю дымок, столько с ним связано: и фронт, и стадион, и работа...

Тут я заметил, что в нашем направлении со всех сторон стягиваются люди, потихонечку, плавно, как принято на кладбище.

— Нас, кажется, берут в окружение.

—    Вижу. Это поклонники Сергея Александровича. Есть дни, когда они тут собираются.

Люди подошли и почтительно образовали кружок вокруг Константина Сергеевича. И пошел тихий, нет спешный разговор. Спрашивали, слышал ли он чтеца такого-то, имеет ли только что вышедший сборник стихов и как он ему нравится, читал ли статью в жур­нале, что нового в Рязани... Константин Сергеевич и о чтеце отозвался, и о сборнике, и о статье, и про Рязань сообщил. Собеседники внимали ему с уважением и доверием. А я подумал, как приятно, что он обр всем осведомлен, за всем следит, незаметно, мягко, без шума верен сыновнему долгу — и это тоже его жизнь.

Не все в ней выглядело столь идиллически, как в тот день. Храню подаренный Константином Серге­евичем оттиск его статьи. Статья называется «Об от­це», она из сборника «Есенин и русская поэзия», издан­ного в Ленинграде в 1967 году. Там такие строки:

«Надо сказать, что носить фамилию Есенин до­вольно хлопотно. Отношение к творчеству Есенина на разных этапах развития советского общества менялось. Причем в последнее время — безусловно к луч­шему. Естественно, и отношение, к фамилии меняется в хорошую сторону. А было время, когда, скажем прямо, оно оставляло желать лучшего. Порой некото­рые работники из среды моей строительной братии пугались соседства с фамилией Есенин, а некоторые даже предлагали мне сменить фамилию. Но это все, конечно, от скудости мысли. В то же время почти каждодневно я ощущал и искреннее доброжелательст­во, и острый интерес читателей — инженеров, студен­тов, рабочих, военнослужащих — ко всему, связанному с Есениным».

Поразительно, но от своей фамилии он терпел и после того, как Сергей Есенин был возвращен в сонм великих поэтов. Как видно, в делопроизводителей, го­товящих «бумаги», глубоко въелась старая опаска. Константин Сергеевич собрался в 1974 году поехать туристом на чемпионат мира в ФРГ, но кто-то, как всегда невидимый, вычеркнул его из списка.

Он не впал в транс и, оскорбленный, выкрикнул:

— Не на того напали!

И принялся набирать номера телефонов, которые не каждый решится набрать.

Узнав, что звонки возымели действие и он вос­становлен в списке, Константин Сергеевич все так же возбужденно выкрикивал:

— Только подумать, какое-то кувшинное рыло вы­ражает мне недоверие! Где он был, когда я со своей ротой ходил в атаку, лежал в госпиталях?

На том чемпионате мы встретились в Мюнхене и отправились побродить по городу.

— Нас, туристов, строжат: то нельзя, туда нельзя. Будь это в какой-нибудь Коста-Рике, я бы послушался. Но здесь?! Я перестану себя уважать, если здесь не буду чувствовать себя вольным казаком. Вы понима­ете? Черт побери, старого солдата не согнешь...

Помнится еще один день, летний. С утра приехали мы к нему на дачу, в Балашиху, оба с работой. Неско­лько домиков и табличка «улица Есенина». Дача в ле­су, старые яблони, ни грядок, ни клумб, кусты, высокие заросли травы. Деревянный дом, стареющий, обветша­вший, весь в прошлом. «Такою мне дача и мила»,— говорил он не раз.

Я хотел закрыть калитку на щеколду, но Констан­тин Сергеевич остановил:

— Не надо, кто-нибудь забредет, а мы не услы­шим...

Мы устроились: он за столом под деревьями, я - на террасе. И погрузились в свои бумаги.

Я не заметил, когда она вошла, и только увидел, что Константин Сергеевич идет вокруг дома с незнако­мой мне девушкой и, жестикулируя как экскурсовод, что-то ей втолковывает.

Проводив ее, он заглянул ко мне.

— Видите, если бы мы закрылись, девица сюда бы не проникла.

— Кто такая?

— Провинциалочка, проездом, узнала, что суще­ствует дача Есенина и разыскала. По правде говоря, неизвестно, бывал ли здесь Сергей Александрович. Моя мать купила дачу после его смерти. Впрочем, как знать, может, когда-нибудь и бывал. Но я думаю, девица не была разочарована, все-таки на этой террасе сиживали Мейерхольд, Маяковский, Луначарский, там, за окном, некогда стоял рояль и для Зинаиды Николаевны играл Лев Оборин. Я вас отвлек? Еще часик посидим, а потом чаек заварим...

Но поработать не удалось. Возле Константина Сер­геевича стояли трое молодцов, и я почувствовал, что мне следует туда подойти.

— Константин Сергеевич, вы уж нас извините: об­рисуйте нам, что в чемпионате творится?

Он сидел, нахмурившись, и вдруг резко выпалил:

— Ну вот что, ребята, ничего я вам обрисовывать не стану, приходите трезвыми. Тогда я к вашим услугам.

Молодцы помялись и побрели к калитке.

— Я их знаю, они захаживают, ребята неплохие. Но пусть уважают футбол.

А спустя несколько минут Есенин пришел на тер­расу со стопкой книг.