Ближние подступы - Ржевская Елена Моисеевна (бесплатная библиотека электронных книг txt) 📗
Может, мы даже не понимаем, какое в нашей искренней небрезгливости друг другом братство.
Трофейный документ, датированный октябрем 1941 года:
"К немецким солдатам.
Воззвание.
Солдаты! Перед вами Москва! За два года войны все столицы континента склонились перед вами, вы прошагали по улицам лучших городов. Осталась Москва. Заставьте ее склониться, покажите ей силу вашего оружия, пройдите по ее площадям. Москва — это конец войны!
Верховное командование вермахта".
— Дуваните немца! Ой дуваните!
Теленок дремлет на полу за загородкой. Белое пятно на коричневой голове. Ребрышки в золотистой шерстке шевелятся, дышат…
Вдруг откуда-то из глубины моей жизни — видение.
Мне два с небольшим года. Мы еще живем в Белоруссии. Такой же вот теленок, принесенный в дом, ворочается на подстеленном тряпье в кухне. Поднимается — тоненькие, нестойкие ноги подкашиваются. Опять старается подняться. Морда запрокинута, тело клонится набок — дрожат слабые ноги. Стоит! Меня охватывает ликование, но страх берет верх, и я пускаюсь наутек. Вбегаю в комнату, прячусь за буфет. Здесь, в простенке между буфетом и окном, висит деревянный овал с нарисованным маминым лицом в обрамлении распущенных волос. Взбираюсь на стул и не <22> в первый уже раз разглядываю портрет. Смутное, волнующее ощущение красоты охватывает меня.
Мама с младшим братишкой эвакуировалась, очутилась в Бугуруслане, у чужих людей, в скученности, грязи. Она пишет, что нет мыла, мучают насекомые и придется отрезать волосы.
Если вернусь домой, увижу ее обкорнанную — как на пепелище попаду.
Разведчик Коля С. подвесил на пояс трофейный кинжал. На лезвии выгравировано: "Alles für Deutschland" — "Все для Германии".
Бывалый солдат, отступал год назад от самой границы в Латвии.
— Тогда мы решили с солдатом переправиться через реку Великую, но вброд перебраться не удалось, река была глыбокая и быстрая, я в полном боевом снаряжении погрузился в воду, винтовка у меня машинально выпала из руки, снятые сапоги, еще кавалерийские, утонули, а сам я выплюнул воду изо рта, поднялся на поверхность воды и поплыл к берегу, малейшая оплошность или растерянность — и я утонул бы в реке Великой. Вот что значить в начале войны еще не было у нас опыта, мы еще учились воевать. И вот после этого купанья я с солдатом трое суток добирались до части с помощью своего компаса, а когда пришли в часть без винтовок и босые, на нас некоторые смотрели с презрением и приказали нам найти в двадцать четыре часа винтовки, а иначе расстрел как изменников родины. Но мы оружие в этот короткий срок все же достали, ночи не поспали, проявили кавалерийскую находчивость, а потом нам выдали ботинки, вскоре наша часть под Опочкой пошла вместе с бронемашинами в наступление, мы прочесывали лес вдоль шоссе Москва — Ленинград, в этом наступлении меня ранило в локоть, два пальца первое время не владели, но с передовой линии я не уходил.
О эта спасительная немецкая равномерность. Обстреливают дорогу: бах и опять бах! — через равные <23> промежутки. И в высчитанную ритмичную паузу — наш бросок через дорогу. Уже за нами рвется снаряд и осколками шарахает по кустам. А мы уже отбежали и шагаем с веселым недоумением небожителей. Раз-другой пронесет, и уже верится, что так оно и будет и минует. И сам черт не брат.
Тут в деревне у маленьких ребят немалый опыт, побывали два с лишним месяца под немцем.
— А что, немец разве зимой на колесных повозках ездит?
— А то как же, — важно говорит девчонка и качает из стороны в сторону головой, подражая рассудительным старухам. — Он, если захочет…
— Я еще раз заявляю, не такая пьянка во мне, как рисуют.
— Потише, потише. Горланишь чего?
— Такой голос отец отковал.
Вот текст немецкой присяги. Перевожу:
"Я приношу перед богом эту священную клятву в своем полном повиновении фюреру и канцлеру немецкого народа Адольфу Гитлеру, главнокомандующему германскими вооруженными силами, и во исполнение этой присяги готов, как храбрый солдат, в любую минуту отдать свою жизнь".
Мышь попалась на кусочек чикагской колбасы, что приплывает из-за морей в портативной таре и заодно с английскими ботинками называется в частях "вторым фронтом". Кликнули серую кошку. Кошка не торопясь присела на задние лапы и стала обнюхивать. Мышь изловчилась и укусила кошку за нос. Серую кошку повели расстреливать. Тот боец твердо знал — сохранять надо только целесообразное. Еле добились для кошки амнистии.
— Разненастится погода. <24>
— Ветер, главное дело, и облака серые, серые плывут.
— Наше счастье — дождь да ненастье. Немцу не летать сегодня.
У нее светлое изнуренное лицо, остренький подбородок, живые, негасимые густо-карие глаза. Я смотрю на нее, вижу в чертах ее лица что-то вековое, давнее и легко представляю себе ее в низко насаженной шапке с рогами, в опашне, надетом, как предписывал указ Петра I ее прапрабабкам, чтоб чужесть староверок издали выявлялась, чтобы православный мир к ним не приближался.
Она работала до войны счетоводом в фельдшерско-акушерской школе. Муж — старообрядческий церковный староста — сборщиком утиля.
Сейчас, когда бой в северо-восточной части Ржева, их окраинная улица перешла в наши руки, и они спешно эвакуированы на войсковых подводах сюда, в деревню.
А прошлый год не поднялись. Семь человек детей мал мала меньше да две старухи. "Как тут возможно уехать".
— Просили его тут другие, моего старика, чтобы он старостой квартала стал. Что тут порядок будет. "Никакого, ответил, тут порядка не будет. Это налетела всеопустошающая саранча". Они темноты боялись, а мы раскрыли камни фундамента — под полом все сидят в темноте, дети, старухи. Вдруг идут с собаками. Шпоры. На широкой цепке большая бляха. Ой, найдут. А мой старик не успел, побежал в баню. "Пан где?" — "Нету пана. Никс". Они открыли, а он — голый, моется. Чуть не каждый день топили офицеру или солдатам. Ну, не тронули. Голого не погонишь на работу. А меня немец стал стегать нагайкой. Плетка такая ременная. "Врешь! Пан в бане". — "Это отец мой". Он с бородой и на десять лет меня старше. Поверил. "Если б пришли и так бы над твоей матерью издевались бы", — говорю. "Никс русские в Дойчланд". Это значит — никогда не придут русские к ним.
У немцев приказ по полку. Вменяется машины заводить в сараи. Если же сараев нет, машины ставить <25> по две вместе и покрывать их вместе, чтобы наши летчики принимали за сараи.
Мотор сверлит со стонущим металлическим подголоском. "Мессер".
Поют мужчины:
А она во всем согла-ша-лася,
Потому что лю-била ме-ня….
В деревне, отбитой у немцев, уцелел фанерный щит: "Нищим не подается и обмен не производится".
Написано по-русски, но нравы чужеземные.
По улице шел разведчик П. Он возвращался с задания. Из-под деревенского картуза, осевшего по самые уши, — потемневшее небритое лицо. Облегающий пиджак на нем и короткие холщовые брюки.
Какое это счастье — видеть вернувшегося с задания разведчика.
На войне человек налегке. Свалился житейский груз, бремя выбора не гнет, не отягощает.
Нет ни выбора, ни бремени его.
А то, что есть, — на прямой и оголенно: приказ, враг и — осилить.
Есть еще — смерть. Но она тут слишком близко, чтобы ее в расчет принимать.
В армии я оказалась на Волге — в Ставрополе на курсах военных переводчиков. Потом мы гуртом вынырнули из глуби, из Ставрополя, с тех курсов, и — по санному пути, по Волге, чтобы предстать в Генштабе в самые решительные минуты своей жизни. И как они просты, эти минуты. Пожалуй, даже чересчур.
