Пилсудский (Легенды и факты) - Наленч Дарья (читаем бесплатно книги полностью txt) 📗
Так случилось и на сей раз, хотя и не Прыстор удостоился разговора, а Свитальский и Славек, которые неожиданно для них самих были втянуты в это дело. «Как нам показалось, целью нашего вызова, — записывал 2 мая 1933 года свое впечатление от посещения Бельведера Свитальский, — было сообщение нам об отношении Коменданта к Прыстору. Давая свою оценку, Комендант считает положительным в деятельности Прыстора проявленное им поначалу отношение к чиновникам и работу по снижению цен, а отрицательным — его методы, основанные на желании все знать обо всем, с тем чтобы влезать во все дела. Это неразумные методы, которых можно придерживаться, только прилагая очень большие усилия. А как только наступает утомление, обнаруживаются все отрицательные стороны такой системы работы и все заканчивается отсутствием контроля. <…> Чаще других повторялось следующее обвинение. Прыстор использует «своих» людей, которым он доверяет, и расплачивается с ними деньгами или должностями. Эти собачонки — настоящие прохвосты и в любой момент могут морально скомпрометировать Прыстора. <…> Комендант хочет спасти Прыстора, и поэтому будет лучше, если по случаю выборов президента тот подаст в отставку. Президент выступит в защиту Прыстора, но Комендант, если Прыстор останется, будет придерживаться недоброжелательного нейтралитета. Потом пошли какие-то упоминания о нелояльности, о предупреждениях Прыстором Коменданта, что он намеревается быть снисходительным по отношению к не совсем чистым на руку людям, что Комендант сам себе сказал в 1926 году, что его самым большим недостатком было всепрощение и с того момента он приемлет только жесткость, что Прыстора он слишком хорошо знает, чтобы позволить себе не подать ему руку или что-то в этом роде, но по всему было видно, что Комендант за что-то обижен на Прыстора и обид своих на него быстро не забудет».
В этой цитате — а она столь обширна именно потому, что содержит почти целиком весь монолог Пилсудского, — мы не находим действительной причины той немилости, в которую попал Прыстор. Можно лишь строить догадки, исходя из сказанного им, что премьер-министр оказался жертвой интриги или безосновательных подозрений. В любом случае можно удивляться той легкости с которой Пилсудский поверил клеветникам.
«Все мы были очень взволнованы тем делом, — вспоминал Вацлав Енджеевич, вскоре занявший пост министра в новом кабинете. — Мы допускали, что определенную роль в этом сыграли сплетни, особенно бабские наговоры, которые доходили до Пилсудского, и он им верил. Все более уединявшийся в Бельведере и инспекторате, больной, замкнувшийся сам в себе, он становился подозрительным часто безо всяких на то оснований в отношении самых близких и преданных ему людей. Переубедить его в чем-то стало невозможно».
В этих условиях самые важные государственные дела решались весьма необычно. Так было, например, с президентскими выборами в 1933 году. В начале июня заканчивался семилетиий срок полномочий Мосьцицкого. Прыстор по согласованию с президентом назначил созыв Национального собрания на 1 июня. В то же время Пилсудский неожиданно заявил 25 апреля Мосьцицкому, что выборы следует провести на месяц раньше. Пожелание это было, естественно, равнозначно приказу. Была развернута соответствующая деятельность, хотя ее значительно затрудняло то, что Маршал никому не сообщил, кого он имеет в виду посадить в президентское кресло. В разговоре с Мосьцицким Маршал ни словом не обмолвился, рассчитывает ли он на его перевыборы, или у него есть иная кандидатура. В такой ситуации президент предусмотрительно начал намекать на завершение своих полномочий. Только в конце апреля Пилсудский велел Славеку предложить Мосьцицкому вновь баллотироваться на пост президента. Исход дела завершил разговор со Славеком и Свитальским 2 мая 1933 года. «В начале разговора, — записал Свитальский, — Комендант спросил Славека, согласен ли президент баллотироваться на новый срок. <…> Когда Славек доложил, что президент выразил согласие и был польщен сим проявлением расположения Коменданта к нему и несколько раз переспрашивал, действительно ли такова воля Коменданта, Комендант проявил как бы неудовольствие тем, что президент столь полагается на волю Коменданта, добавив при этом: как же люди «податливы» (то есть дают себя склонить к тому или иному выбору). К разговору на эту тему больше Комендант не возвращался».
Видно, что Маршал без особых симпатий относился к своему ближайшему окружению, не утруждал себя вежливостью, изъявлял им свою волю, а они подчинялись ей беспрекословно.
Функционирование всей системы замечательно просматривается в другой записи Свитальского, касающейся обстоятельств назначения Януша Енджеевича премьер- министром, относящейся к 10 мая 1933 года: «Славек докладывал мне, как произошел последний кризис. Президент 4 мая, то есть на следующий день после нашего совещания у Прыстора, после которого тот пришел к убеждению, что необходимо как можно скорее уйти в отставку, вызвал Славека и размышлял с ним над списком кандидатов на пост премьера. Он предложил фамилии Бека, Енджеевича и вспомнил о своем прошлом намерении, чтобы Славек сам заменил Прыстора. 9 мая президент был у Коменданта. Из того, что Славек знает, выходит, что президент предложил несколько фамилий, но какие именно, Славек не знал. Комендант остановил свой выбор на Енджеевиче».
Записи Свитальского, одного из наиболее близких Маршалу людей, просто бесценны, если речь идет о показе реальных действий, реакций и решений Пилсудского. На основе разбросанных по разным местам замечаний, однако, может создаться впечатление, что автор не был до конца искренен, предпочитал промолчать, не касаться наиболее деликатных проблем.
Это замечание неправомерно в отношении другого документа, более личного характера, совсем не предназначенного для посторонних глаз, — календарика генерала Юзефа Кордиана Заморского [154], относящегося к 1932 году. Только благодаря стечению обстоятельств спустя годы в руках историков оказался этот необычный документ. Его фрагменты стоит привести доподлинно, это хотя и затруднит чтение, но вместе с тем представит нам со всей достоверностью наблюдения и размышления автора, исполнявшего тогда функции заместителя начальника Генерального штаба польской армии.
«7 мая <…> совещание у премьера. Комендант им недоволен. Приказал, чтобы его соображения в отношении правящего органа во время войны уточнил Славек, «поскольку это для меня самый сильный человек в Польше». Одряхлевший старец не желал решать с Гонсеровским [155] никаких сложнейших вопросов, поскольку на него действовала весна. Харак{терно}, что уже года два он не принимал никаких решений, в то же время угрозы, причем прямо-таки садистские, с жаждой крови (сожгу, керосином оболью и сожгу и т. п.) сыпались как из рога изобилия…»
«11 июля <…>. Вечер у Смиглы. По его мнению, это ненормальный человек (это о Маршале. — Авт.), что нельзя не заметить, и вскоре, я думаю, нас сочтут за стадо глупцов, поскольку мы этого не замечали»…
А ведь Кордиан Заморский и информировавшие его Гонсеровский и Рыдз-Смиглы — близкие и верные Маршалу люди, с ужасом констатировавшие признаки его болезни и неприятные изменения в его психике, о существовании которых раньше они даже не подозревали. «Парад принимал Комендант, — записал генерал Кордиан Заморский свои впечатления от 11 ноября 1932 года. — Сколько обожания, столько и сожалений, что он не осознает, какой творится бардак в государстве и армии»…
И хотя каждый из них в разной степени был посвящен в тайну состояния здоровья Маршала, одно было четко определено: в контактах за пределами своего круга они тщательно скрывали известные им факты чудачеств Маршала. Представляли его сильным, проявляющим заботу обо всех сторонах государственной жизни отцом народа. Этого требовала легенда. Это было основой власти, в осуществлении которой в большей или меньшей степени они сами участвовали. Большинство даже высокотитулованных пилсудчиков, делавших выводы из крох им доступной информации, склонны были преувеличивать подлинные размеры страдания Маршала. Наверное, отчасти по этой причине так реагировал и цитируемый Кордианом Заморским генерал Рыдз-Смиглы. В действительности ведь трудно было признать Пилсудского «человеком ненормальным» в полном значении этого слова.
