Кусочек жизни. Рассказы, мемуары - Лохвицкая Надежда Александровна "Тэффи" (читаем книги .txt, .fb2) 📗
Утром горничная вынесла большое новое кресло, которого до сих пор еще никому не давали, обложила кресло подушками, принесла плед, подставила к креслу столик.
Тушкова и Креттер смотрели исподлобья на эти приготовления.
— Какие нежности!
Затем вышла балерина.
На ней была бирюзовая пижама с огромной монограммой и золотые сандалии. Выступившие скулы ее худого лица были ярко нарумянены, ресницы подклеены, волосы пестрые — у корня русые, на концах желтые.
Села в кресло и закартавила, чтобы ей принесли собаку.
Собаку принесли.
— Нет, лучше унесите! — закапризничала она. — И следите, пожалуйста, чтобы никто ее не трогал и, главное, чтобы никто не смел ее кормить.
Тушкова и Креттер обе подумали, что она намекает на них, и обе обиделись.
Танцовщица сидела, закрыв глаза.
Потом приехал вчерашний молодой человек, и она закартавила с ним по-французски:
— Что за глупая идея привезти меня сюда! — говорила она. — Здесь нет абсолютно никакого общества. Я сойду с ума.
Говорила она скверно, несмотря на картавость.
Молодой человек говорил тоже скверно, но честно, то есть картавить не порывался.
Оба скоро ушли в комнаты.
— Вы не знаете, как ее фамилия? — спросила Креттер Тушкову.
— Слышала, будто какая-то Фибер или Фигер, что-то в этом роде, — отвечала Тушкова.
— Какой ужас! — сказала Креттер.
— По-моему, таких фамилий и не бывает, — охотно поддержала ее Тушкова.
— Странно, что в такой приличный пансион пускают таких личностей, — волновалась Креттер. — Положим, я скоро уезжаю, но тем не менее я, может быть, вовсе не желаю…
— А этот тип-то с ней — заметили? Прямо какой-то воришка.
— Наверное, муж.
— Ну, какой там муж. У нее, наверное, какой-нибудь старикашка содержатель, а этот собачку гулять водит и пользуется подачками.
— Ну, что вы говорите! — остановила ее Креттер. — Ну какой может быть содержатель у такой старой рожи. И еще в этих безобразных штанах.
— Ах, вы безусловно правы, — восторженно согласилась Тушкова. — Эти пижамы красивы на молоденьких, стройных. А на такой старой мосталыге — это прямо нахальство.
После обеда Тушкова подошла к Креттер и вполголоса сказала:
— Ей все отдельно готовят, этой Фибер-Фигер, как ее там.
— Скажите, пожалуйста! — вспыхнула Креттер. — А платит, наверное, не больше, чем мы.
— Я видела собственными глазами, как ей несли цыпленка.
— Цыпленка? В среду? А нам только по воскресеньям…
— А какие у нее ужасные манеры! — возмущалась Тушкова. — Какая вульгарность!
Вечером Креттер сама подошла к Тушковой и спросила:
— Не хотите ли немножко пройтись, а то я все сижу, сижу.
— С удовольствием! — просияла Тушкова. — Я давно хотела вам предложить.
Вышли на дорогу.
— Какая дивная ночь, — сочла своим долгом восхититься Тушкова, чтобы понравиться Креттер.
— Гм, — равнодушно промычала та. — Знаете, я все вспоминала — никакой такой танцовщицы, то есть с такой фамилией, нет. Она просто врет. Никакая она не танцовщица.
— Я тоже уверена, что она врет. С ее-то фигурой! С ее фигурой польки не спляшешь, не то что балет. А одета как! Я нарочно прошла поближе, так все хорошо разглядела. Пижама у нее сшита выворотным швом. Это совсем не работа хорошего дома, что называется. Так, дешевка, конфексион. Думает — никто ничего не понимает и можно тон задавать.
— А как она воображает о своей собаке! Есть что воображать. Я захочу, так завтра же достану себе такую же, а то так еще лучше.
На другое утро Тушкова постучала в дверь Креттер.
— Можно к вам на минуточку?
— Входите, входите, — пригласила ее Креттер.
— Я только хотела сообщить вам забавную новость. Мне сказала горничная: эта дурища едет сегодня в Париж красить волосы в медный цвет.
— Да что вы! С ее-то физиономией. Да вы войдите, дорогая, что же вы на сквозняке.
Вечером долго не могли разойтись. Очень уж было интересно разделывать свежеокрашенную танцовщицу.
Все утро просидели вместе.
Креттер оживилась и даже помолодела за два дня в этой новой интересной жизни. Без Тушковой не могла пробыть пяти минут.
Та, в свою очередь, из кожи вон лезла, добывая новые сведения про танцовщицу. Если ничего не могла разузнать, привирала, сколько позволяла фантазия, к старым фактам. Если же удавалось узнать что-нибудь, вроде того, что танцовщица не заплатила прачке или поссорилась со своим кавалером — она неслась как на крыльях к своей приятельнице, неслась, как птица к любимому птенцу, неся в клюве большого жирного червя.
Связанные звеном ненависти, они не то что полюбили друг друга, а простили друг другу недостатки, оправдали их, чтобы не являлись они чем-то разъединяющим.
— Она, конечно, несколько вульгарна, — думала Креттер про Тушкову. — Но разве это имеет такое большое значение? Она хороший, прямой человек. Это главное.
— Она кислая и унылая, — думала Тушкова про Креттер, — и, пожалуй, много у нее фанаберии. Да ведь нужно тоже иметь в виду, что здоровье у нее слабое, жизнь тяжелая. Но человек она преинтересный.
Они расстались с большим сожалением и надеялись встречаться в Париже.
Но в Париже, не скованные звеном ненависти, они не искали встречи и потеряли друг друга.
А если бы и встретились случайно, то, пожалуй, прошли бы мимо. Потому, что Креттер стала снова нудной, а Тушкова стала снова вульгарной, и кроме этого ничего уже в них не было.
Благородный жест
Разбирая бумаги в письменном столе, Керзель нашел пачку старых писем, когда-то старательно им сложенных. Это все были письма от милого старого друга, два года тому назад умершего на юге Франции, от Сережи Тавурова.
Дружбу их, действительно, можно было назвать старой.
Началась она лет тридцать пять тому назад, еще на школьной скамье, и так и не прекращалась, несмотря на то, что друзья расставались иногда на долгие годы.
Так, в отсутствие Керзеля Тавуров женился на какой-то помещичьей дочке, которую Керзель потом видел всего раза два, мельком. Запомнил только, что зовут ее Нина Ивановна и что девичья фамилия ее — довольно удивительная — была Самопей. Фамилию эту он запомнил еще и потому, что она как-то очень шла к ее носительнице. Рожденная Самопей была маленькая, пухленькая, с обиженными губками, со вздернутым, однако остреньким носиком, чуть-чуть свернутым набок. Вот к этому носику особенно как-то шло, что он Самопей. Волосы Нина Ивановна взбивала надо лбом мелкими кудряшками и шла на человека бюстом вперед.
После революции Тавуровы переехали на юг Франции, где жили по-деревенски. Керзель к ним не ездил, но вызывал Сережу на свидание или в Ниццу, или в Монте-Карло, и тот всегда с радостью приезжал.
От него Керзель узнал, что делишки их плохи и что у них взрослая дочка, которая, к счастью, успела быстро выйти замуж и уехала с мужем в Калифорнию.
Но житейских дел, как в разговорах, так и в письмах, друзья касались редко и как-то вскользь. Зато горячо говорили о прочитанных книгах, о литературе, философии и, главное, об искусстве, которым оба интересовались.
Керзель чувствовал, что своей семейной жизнью друг его, по-видимому, удовлетворен, и ни о чем его не расспрашивал, отчасти потому, что его абсолютно не интересовала фигура рожденной Самопей, отчасти же потому, что не хотелось вызывать друга на такой же интерес к его собственной интимной жизни, о которой он, как человек холостой, но никогда не одинокий, распространяться не любил.
Известие о смерти Тавурова застало Керзеля в далеких краях, в Южной Америке, куда его вызвали по делу.
Он очень опечалился, послал вдове теплое письмо, на которое получил длинный, очень его растрогавший ответ. На расстоянии рожденная Самопей, может быть, именно потому, что он ее не видел, показалась ему вполне приемлемой особой.
Вернувшись в Париж, он узнал, что вдова Сережи Тавурова тоже сейчас живет в Париже, очень нуждается, что-то вяжет на продажу и живет только подачками замужней своей дочери.
