Великий Рузвельт - Мальков Виктор Леонидович (книга регистрации TXT) 📗
Отчасти в таком так сказать псевдоизоляционистском контексте строит свои умозаключения Джон Гэддис. В своей книге о политике «сдерживания», мимоходом остановившись на предвоенной фазе в советско-американских отношениях, он набросал «словесный портрет» дипломатии Рузвельта, наделив ее сугубо оборонительными, миротворческими и даже наивно-сентиментальными чертами. Главная ее доктринальная установка рисуется им в виде стремления обеспечить международную безопасность США воспитательными мерами, внушенными перманентным маневрированием между потенциальными противниками. Цель – поддержать общий баланс сил в мире, сохраняя до конца поле для диалога {12}. За исходную же точку отсчета Гэддис принимает факторы морально-политического и этического порядка, отбросив все остальные, в том числе и экономические, что, разумеется, не может служить надежным критерием. Ему вторит другой видный американский историк Уолдо Хейдрикс, утверждающий в своих работах, что Рузвельт действовал вслепую, используя формальный бюрократический механизм государственного департамента и свой собственный, «исключительно личный по характеру, импровизационный, эклектический стиль» {13}.
Давно, казалось, скомпрометировавшая себя легенда о трагедии высокоморальных побуждений (чем будто бы вдохновлялась предвоенная внешняя политика США) в жестоком мире брутальных действий и беззакония стала быстро возрождаться в трудах многих американских историков, заявивших о себе в последние годы {14}. В доведенной до крайности форме она предстает в виде изображения дипломатии Соединенных Штатов добропорядочным посредником (хотя в чем-то «и себе на уме»), увы, попусту растрачивавшим усилия в тщетной попытке образумить европейцев призывами к миру, терпимости и добрососедству. Наиболее ярким образчиком такой, в сущности, апологетической литературы может служить вышедшая в 1978 г. книга У. Кинселла «Политическое руководство в изоляции: ФДР и происхождение Второй мировой войны» {15}. Некоторые рецензенты были просто смущены предпринятой автором лобовой атакой на критиков предвоенной политики США и их роли в международных кризисах {16}. Однако неотрадиционалистский поток, возносящий дипломатию Рузвельта до небес, продолжает нарастать, порождая цепную реакцию поисков хотя бы внешне убедительных доказательств верности США их исторической миссии нести народам освобождение от тирании отсталости, сословных пережитков, чужеземного засилья, захватов и прочих зол. Историк Джон Браеман справедливо усматривал во всем этом отражение нараставшей с начала 80-х годов тенденции использовать историческую науку в чуждых ей интересах осуществления политического замысла, конечная цель которого – заставить широкую общественность страны поверить в особую миссию США быть спасителем цивилизации в этом безумном, безумном мире {17}.
Наблюдается, таким образом, процесс, обратный тому, который позволил так называемому «ревизионистскому» направлению 60–70-х годов приблизиться к истине. Вопрос, в сущности, стоит так: если США накануне войны в силу форс-мажорных обстоятельств стремились держаться в стороне от мировых дел или, наоборот, подчинили все свое моральное влияние и политические ресурсы достижению мира в Европе и Азии, тогда какие же источники давали силы агрессорам, позволяли им беспрепятственно наращивать военную мощь, вели дело к моральному разоружению Европы? Может быть, они базировались в Англии и Франции или в Советском Союзе? Строго говоря, согласно особой логике ни США, ни Англии, ни Франции не могут быть предъявлены обвинения в отсутствии желания сохранить европейский мир. Но, оказывается, возможности Соединенных Штатов были ограниченны. Что же касается Англии и Франции, то их обычно уподобляют жертвам кораблекрушения, оказавшимся беспомощными и беззащитными перед лицом разрушительных сил, стремившихся подорвать Версальскую систему, переделать мир по своему образу и подобию. Им противостоял тоталитаризм, тоталитарные державы различных разновидностей, легко находившие мотивы для сговора и главный из них – стремление к совместному переделу мира именем «нового порядка» или «всемирной республики труда».
Но вот вопрос: кто же и что же породили эти силы? Какую роль играли во всем этом геополитические, экономические, социально-классовые и идеологические мотивы? Вразумительного ответа не дается. Чаще всего указывают на роковое стечение обстоятельств, на дипломатические просчеты западных демократий, на неспособность Рузвельта и государственного секретаря Хэлла контролировать бюрократический аппарат внешнеполитического ведомства и т. д. О новом необузданном глобализме эпохи индустриального общества как источнике войны, об обострении противоречий постверсальской системы как главном факторе в образовании очагов войны, о социально-экономической природе фашизма как непосредственном ее виновнике, разумеется, нет и речи. Вопрос, таким образом, утоплен во второстепенных обстоятельствах, в спекулятивных версиях о причинах несогласованности в действиях «западных демократий», в глубокомысленных рассуждениях о якобы добросовестных попытках методом уступок агрессору добиться его внутреннего перерождения, реже – о неуправляемых магнатах промышленности и финансов, срывавших-де планы правительства. Так, например, оценивает политику США по отношению к гитлеровской Германии в своей новой книге К. Макдональд {18}. Иными словами, политика «умиротворения» вопреки всему, что известно о ее четко выраженной залоговой антивосточноевропейской, антисоветской направленности, расчетливой и циничной игре ее вдохновителей, вопреки неопровержимому вердикту истории трактуется как бескорыстная попытка сделать условия послевоенного мира справедливыми для всех, как политика побежденного демоном войны здравого смысла и реализма {19}.
Может показаться, что это всего лишь перепевы старых версий. В известном смысле да {20}. Но сразу же следует оговориться: никогда раньше кампания по реабилитации политики «умиротворения» не велась в США (и кстати сказать, в России) так широко, а новый документальный материал для подтверждения разного рода «новодела» после открытия архивов многих государственных и политических деятелей, публикации официальных бумаг и т. д. не использовался в таких значительных масштабах, как теперь. Изобличения сталинизма, аморальности «красной империи» в глазах многих делают оправданным уклончивость Запада в целом в отношении любых мер блокирования сил агрессии. Синдром «империи зла» сказывается на перцепции международных отношений в 30-х годах в полную силу. Дипломатия США на фоне «преступлений» и провалов сталинизма выглядит отважным защитником мира перед лицом германо-советского заговора.
Говоря об этом выбросе новых сведений, на чем спекулируют многие сторонники реабилитации политики «умиротворения» агрессоров, нельзя забывать важную истину о «лжи», которая очень часто встречается в первоисточниках, имея в виду, с одной стороны, ложные взгляды их создателей или «ложь в духовном смысле», т. е. внутренний настрой этих самых создателей, а с другой – ложь в передаче фактов, ложь в материальном смысле слова {21}. Исследователь может прийти к прямо противоположному (научному воспроизведению объективного исторического развития) результату, если он, «выдергивает только наиболее бросающиеся в глаза факты, но лишает их характера фактов, вырывая их из хронологической связи и из всей их мотивировки и опуская даже важнейшие промежуточные звенья» {22}. Позволим выразить мнение, что трактовка сталинской дипломатии накануне Второй мировой войны невозможна без анализа политики Рузвельта.
Суровая правда состоит в том, что некоторые американские историки, еще недавно объективно оценивавшие характер предвоенной европейской политики США (например, А. Оффнер) {23}, в наши дни отступают от этой линии, отдавая дань некритическому отношению, лакировке, изобретению оправданий той двойственности и противоречивости, которыми был отмечен буквально каждый шаг предвоенной дипломатии США начиная с 1933 г. {24}. А между тем новые факты, взятые в контексте «всей их мотивировки», не только подтверждают достоверность оценки политики «умиротворения» и роли, которая принадлежала США в ее реализации, данной ревизионистской историографией, но и позволяют сегодня увидеть многое, очень важное для понимания реальных целей дипломатии США, формально следовавшей политике «нейтралитета», но на деле под аккомпанемент разговоров о желании остаться вне конфликтов возвращавшейся к вильсоновскому «интернационализму» в его не ортодоксально прагматической трактовке. Не должно казаться удивительным то, что последовательными критиками «бесконфликтности» оказались те лица из окружения Рузвельта, которые, разделяя взгляды Вильсона, отвергали его морализм.
