Солдаты, которых предали - Вельц Гельмут (читать полностью книгу без регистрации .txt) 📗
Но сам он – капитан в Сталинграде – не имеет времени предаваться всем этим мыслям. Сейчас 21.00, и Геббельс только что начал свою рождественскую речь. В блиндаже становится еще тише.
По голосу оратора чувствуется, как досадно ему, что он не может сообщить всей слушающей его Германии победные вести о положении на фронтах. Приходится ему признавать: «Хотя обычно я за словами в карман не лезу, сегодня мне их не хватает».
Но у него их все-таки хватает, чтобы обрушить на своих слушателей целый водопад, чтобы наполнить новыми слезами глаза матерей и жен, чтобы внести смятение в их души и вместе с тем попытаться укрепить доверие к руководству рейха, заклиная всех и вся не задумываться, ибо «мужество сердца в годину войны следует ценить выше, чем умничающий интеллект». И, словно в насмешку над нашим положением, он под конец слащавым голосом цитирует Гельдерлина{32}: «Летят гонцы: мы выиграли битву! Живи, о родина, и павших не считай! "
С горьким чувством слушаем мы эту бессодержательную речь. Геббельсу, который много лет умел на бумаге превращать поражения в успехи и высокопарными словами маскировать разочарование, сегодня нечего сказать нам. Только одна фраза действительно звучит подходяще: «Мы знаем, что для нас наступил поворотный момент, и теперь все дело в том, чтобы понять это и действовать соответственно, осознать, что судьба давно уже испытывает нас, действительно ли мы призваны руководить всем миром…»
Да, это верно, судьба испытывает нас уже с последних дней августа. А предварительные результаты этого испытания уже давно известны в ставке фюрера. Только их не публикуют. И Геббельс тоже утаил их сегодня: «Время, которое я хотел посвятить разговору с вами, истекло». Да, именно, время истекло, и для нас тоже.
Передо мной стоит румынский капитан Попеску. Совершенно вне себя и плача сообщает трагическую весть. Погибла его скаковая кобыла! Та самая, для которой строили специальную конюшню и при которой всегда дремал конюх. Полчаса назад капитан нашел его на соломе связанным, рядом валялась голова Мадмуазель, а поодаль – отрубленные копыта – все, что от нее осталось. Я ничем не могу помочь ему: тем более, денщик никого не опознал, а только твердит, что это были немцы.
Наш разговор прерывает телефонный звонок. Тревога! Русские прорвались у цеха № 2, все силы туда! Дальше все как обычно. Выдвижение подразделений на передний край, разведка, боевая готовность, контратака. Последними боеприпасами отбиваем старые окопы.
В первые часы нового дня я уже опять в своем блиндаже. Позиции заняла пехота. Франц с 50 солдатами остался там в подкрепление. Остальные отходят.
У нас двое убитых. Эмиг ранен, но легко – касательное ранение руки. Это и есть рождество. Но еще хорошо, что все обошлось так. Может быть, несколько дней будет спокойно. Ради этого мы и наступаем ради этого и ради блиндажа, ради крыши над головой. Самый низкий подвальный коридор – великолепное место по сравнению с ямой в снегу. При двадцатитридцати градусах мороза за это стоит идти в контратаку, стрелять и бросаться вперед. А все остальное безразлично.
И вдруг я ощущаю, что больше не могу. Пусть другие делают что хотят. Сегодня во всяком случае хочу побыть один. Не могу больше слушать: «А помнишь?.. Ты еще припоминаешь?.. " Все это пустая болтовня. Хочу отпраздновать рождество наедине со своими мыслями.
Но утром русский ночной прорыв заставляет меня призадуматься. Лучше бы пододвинуть строительный батальон поближе к переднему краю, чтобы на случай непредвиденных инцидентов иметь под рукой резерв наготове. Пожалуй, в районе Белых домов. Там найдется несколько подвалов для размещения солдат. Там можно двигаться более или менее незаметно, а подразделения, находящиеся там, могут быть в любую минуту, если потребуется, подброшены на передний край. До него всего несколько сот метров.
Отправляюсь осмотреть сам. Со мной Бергер. Обследуем всю местность, перебегаем от дома к дому, от развалины к развалине, от подъезда к подъезду, то подымаемся по лестницам, то спускаемся вниз. У Бергера в руках полевая книжка, он вносит в нее каждый пустой подвал. Некоторые подвалы совершенно загажены, некоторые полуобвалились, но привести в порядок можно все. Нельзя дольше искать и выбирать, здесь надо расквартировать целый батальон, нужна каждая свободная дыра. Подсчитываем: подвалов недостаточно.
Спускаемся снова в один из подвалов. Открываем дверь, видим тусклый свет. Здесь кто-то есть. Мой карманный фонарик не горит. Бергер зажигает спичку. Боже мой, огромный погреб набит до предела солдатами! Куда ни глянь, одни солдаты: румыны, немцы, хорваты, опять немцы… Лежат, вытянувшись на полу или прислонившись к стенам, в тесноте прижимаются друг к другу. Никто не двигается. Глядят на нас, но никто не открывает рта, не произносит ни слова, не реагирует на наш приход. Спрашиваю одного из немцев:
– Из какой части?
Он зевает мне прямо в лицо, смотрит мимо и даже не думает отвечать. Еще одна спичка.
– Отвечать немедленно. Из какой части? Теперь получаем ответ:
– Убирайся отсюда и не тревожь нас. Мы никою не звали и не желаем никого видеть!
– Что? А ну, отвечать на мой вопрос!
– Ну что ж, если хочешь знать, мы этим дерьмом сыты по горло! Не хотим больше свои кости класть. Ни за что! Лучше подохнем здесь, зато спокойно. Теперь знаешь, ну и убирайся поживее!
Я взрываюсь от возмущения, но замечаю, что, в сущности, пытаюсь прошибить стену головой. Никто не обращает на меня внимания. Но ведь это же дезертирство, измена воинскому долгу, предательство по отношению к другим, которые продолжают сражаться!
Бергер зажигает уже, верно, двадцатую спичку. Я хочу только определить, сколько примерно солдат находится здесь, и перехожу в следующий подвал. Бергер за мной. Мы наступаем на чьи-то руки, спотыкаемся о чьи-то ноги, нащупываем каждый свой шаг. Поднимается шквал ругани и проклятий, нам бросают в лицо: «Свиньи, живодеры! " Шум такой, словно вся свора сейчас набросится на нас. Но кричат только немногие. Основная масса лежит и сидит совершенно безучастно, даже не двигается. Бергер снова зажигает спичку. Кто-то подходит к нам и задувает ее. Полная темнота. И вот уже в каждом кармане своей шинели я чувствую чью-то чужую руку. Все происходит в одно мгновение.
– Господин капитан, на помощь! С меня срывают одежду! – кричит позади мой адъютант.
Раздумывать нечего; бью кулаками и ногами куда попало, стряхиваю с себя держащих, наношу удары назад, пробиваюсь вперед. Мне удается быстро высвободиться. Но сзади все еще слышится хриплая борьба. Бросаюсь на помощь. Несколько ударов кулаками и ногами по катающейся куче, и вот уже Бергер тоже высвободился.
Где-то в глубине загорается свечка. Только теперь мы видим, как огромно это подземелье. Здесь скрывается не меньше сотни человек. Там, в дальнем конце, где зажегся свет, происходит страшная сцена. Не обращая никакого внимания на нас, трое солдат избивают четвертого. Видна лишь толстая палка, которой они лупят его. Потом трое набрасываются на упавшего и раздевают его догола. С него срывают все, не оставляют и нижней рубахи. Хищный блеск глаз виден нам. На защиту избиваемого никто не поднимается. Все лежат как ни в чем не бывало. Полная апатия, всхлипывания избитого. Сквозь темноту бросаемся туда прямо по ногам, рукам, телам и головам. Нас встречают палкой. Очки Бергера разлетаются, но мы не отступаем, и через две минуты палка уже в наших руках. Наношу удары во все стороны. Дубинкой мы наконец прокладываем себе путь. Обошлось лучше, чем я думал. Только несколько рук пытаются задержать нас. А остальные, как и прежде, лежат и сидят не двигаясь.
Это могила погребенных заживо. Это солдаты, которые когда-то вышли на войну, солдаты, которые когда-то побеждали в Польше, Норвегии, Франции, на Балканах-, а вначале и здесь. Они не верят больше, что нам удастся выбраться отсюда, они уже покончили счеты с жизнью, эти мужчины от двадцати до сорока лет, которых ждут дома их семьи. Надо было напомнить им об их камрадах. Но я сразу вспоминаю о медпункте, и мне больше уже не хочется орать. Здесь, как и там, они так же лежат вповалку, жалкие, потерявшие надежду. Здесь они так же списаны, как там, с той разницей, что у Татарского вала еще ведется регистрация. Если бы не это, подвал вполне можно было бы принять за какое-нибудь отделение для душевнобольных. И этот подвал не единственный, где нашли себе прибежище такие люди. Ведь расщелкана не только одна наша дивизия, а вся 6-я армия. Что будет дальше? И кто несет ответственность за все это! Командование? Да, конечно. Это оно вечно только приказывало, требовало, гнало вперед, это оно заставило нас голодать, говоря, что всего на несколько дней, это оно утаивало от нас то, что знало или должно было предвидеть. А мы, остальные офицеры? Разве сами мы говорили что-нибудь солдатам о своих сомнениях?
