Музыка и медицина. На примере немецкой романтики - Ноймайр Антон (читать книги онлайн полностью без сокращений .TXT) 📗
В апреле 1831 года он решил после более чем двухлетнего отсутствия навестить свою семью в Цвикау. Причиной был его брат Юлиус; его туберкулез быстро прогрессировал и следовало ожидать скорой смерти. Ввиду того, что Шуман интересовался вопросами болезни и смерти, не удивительно, что мрачное настроение, царившее в доме, передалось ему, и он по возвращении в Лейпциг постоянно следил за собой. В дневнике и письме к матери он жаловался на боли в желудке, головные боли и боли в сердце. В этом он видел признаки заболевания. В эти недели у него была первая сексуальная связь с женщиной. «Кристель», фамилия которой никогда не упоминалась в дневнике, и которую он позже назвал Харитой, очевидно входила в круг знакомых семьи Вика. Отношения Роберта и Кристель продолжались несколько лет. В его дневнике мы находим многочисленные ссылки на совместные происшествия, при этом с интимными подробностями: «Дорогой Роберт — никто тебя так не называет, как Харита. Она вчера была огонь и пламя, много пили, особенно мадеру», «Чувственное побуждение в этот день, но оно подавлено. Харита не появляется уже 9 дней», «Кристель приходила на минуту», «Харита не приходила», «Вечером пришла Харита (у нее пошла кровь)», «Харита второй раз de novo — страх и мало удовольствия».
В начале их отношений Шуман стал жаловаться на симптомы, которые доставляли ему беспокойство. Как видно из дневника, речь шла о сильной жгучей боли на конце его пениса, что Эрик Замс пытался связать с возможным заболеванием сифилисом. В медицинском заключении, записанном Шуманом в дневник, указана другая причина, а именно, разрыв френулума — надкожной пленки, который происходит от интенсивной сексуальной активности. Он сам писал о ране, которая причиняет жгучую, режущую боль, вынудившей его пойти вместе с Кристель к своему другу доктору Кристиану Глоку. Тот посоветовал обоим воздержаться от половых контактов и прописал «нарциссовые» ванночки для Шумана, которые уже прописывал Гален для лечения раздражения кожи. Доказательством правильности этого медицинского диагноза служит запись в дневнике от 14 июня 1831 года, где говорится: «Френулум съела нарциссовая вода». Вскоре боли исчезли, рана зажила, так что в дальнейшем воздержании с.15 июня не было необходимости.
Это происшествие не могло не сказаться на его психическом состоянии. Он думал, что у него появились нарушения памяти, жаловался на то, что едва может вспомнить события предшествующего дня, в то время как в детстве запоминал каждое слово, даже если оно произносилось за неделю до этого. Бросается в глаза, что Шуман в эти недели заметно отстранился от музыки и пытался снова заниматься поэзией. Он подхватил «идею поэтической биографии» Э. Т. А. Гоффмана, который был так похож на него своей двойной одаренностью — поэзией и музыкой. Однако в это время он писал в дневнике: «Музыка, как ты мне противна и надоела до смерти!».
8 июня 1831 года, в свой день рождения, он проснулся от «глубокого сна, как перед рождением», как он записал в дневнике. У него было чувство, «как-будто объективный человек хотел отделиться от субъективного, как будто я стою между духом, и плотью, между своим телом и тенью. Мой гений, Ты меня покидаешь?» В восемнадцатилетнем возрасте он был близок к состоянию шизофрении. Так появился «Флорестан-импровизатор», как один из характеров запланированной поэмы «Вундеркинд», а некоторое время спустя он запишет в дневнике: «Флорестан стал между тем моим сердечным другом: он, собственно, должен быть в истории моим Я». Выбор этого имени весьма показателен, так как Флорестан в опере Бетховена своими мужественными и решительными действиями освобождает заключенного в тюрьму Фиделио от цепей, и в дальнейшем этот вымышленный образ символизирует для Шумана сильные, боевые черты характера. Следуя его собственной характеристике, Флорестан — «Смертельный враг мещанства, гениальный бунтарь, часто стреляющий выше цели, но всегда рад сражаться в своем идеализме». 1 июля в дневнике записано: «С сегодняшнего дня в дневнике появляются совершенно новые лица, два моих лучших друга, которых я еще никогда не видел — это Флорестан и Эвсебий». Эвсебий должен представлять другую сторону его существа: робкого, с нежными чувствами и скорее сдержанного, «поэта в музыке», который в свое искусство включает восторженную любовь к людям. Образцом для этой пары близнецов был все тот же Жан Поль, который со своими братьями-близнецами Вултом и Валтом в романе «Юношеские годы» обратил внимание на двойную игру своего характера. Свое личное отношение к этим двум вымышленным фигурам Шуман сформулировал Гейнриху Дорну, у которого он в этом году «наконец начал настоящий композиторский класс», следующими словами: «Флористан и Эвсебий моя двойная натура, которую я, как Раро, охотно соединил бы в одном человеке».
Занятия у Гейнриха Дорна, который только что приехал в Лейпциг в качестве молодого дирижера и оперного композитора, начались в середине июля 1831 года и продолжались до Пасхи 1832 года. Он охарактеризовал Шумана скорее как робкого человека, который из-за игры на фортепьяно уже тогда пренебрегал литературными проектами и явно боялся публичных выступлений как пианист. В это время Шуман впервые выступил как музыкальный критик со своей знаменитой рецензией на вариации Фридриха Шопена на тему Моцарта «La ci daren la mano», в которой он словами Эвсебия воскликнул: «Снимите шляпы, господа, Гений!» Как и в своих более поздних критических статьях, он сообщал миру собственные мысли, переодевшись в двух своих воображаемых героев.
Когда Шуман вернулся после посещения смертельно больного брата Юлиуса, то долгое время жил в страхе, что сам заболел туберкулезом — мысль, которая не покажется странной, если учесть частые случаи заболевания туберкулезом в его семье. Кажется очень вероятным, что Роберт сам болел туберкулезом, но без серьезных последствий. Однако симптомы, которые он описал своему брату 5 сентября 1831 года, ничего не имели общего с туберкулезом. Кроме того, Шуман страдал в эти дни «почти детским страхом перед холерой», эпидемия которой в то время распространилась в Саксонии как последствие польско-русской войны. В экзальтированном состоянии ипохондрии он жаловался: «Мысль умереть теперь, после того как я прожил на свете 20 лет, ничего не делая кроме как тратя деньги, выводит меня из себя. Я в течение нескольких дней нахожусь в лихорадочном состоянии: тысячи планов проносятся у меня в голове, растекаются и снова появляются». Многочисленные мысли: поехать в Веймар, Аугсбург или на несколько месяцев в Италию, роились в его мозгу, но нерешительность выражалась в чувстве внутренней «расслабленности». Как раз в то время, когда его ипохондрическая нервозность достигла апогея, он увидел себя стоящим перед фактом, что из-за длительного концертного турне в Париж Клары с отцом он вскоре будет предоставлен самому себе. Эта мысль внушила ему такую неуверенность, беспокойство и страх, что в письме своему брату Юлиусу он написал, что охотнее всего «всадил бы себе пулю в голову». Что это заявление представляло собой реальную угрозу, доказывает письмо матери от 21 сентября, в котором он дает указания, как распорядиться его личным имуществом в случае его смерти. В этом завещании свое любимое фортепьяно, наследство его отца, он оставлял невестке Розалии, считая это мелочью, что свидетельствует о его чувстве отчаянии и безнадежности.
«ПАРАЛИЧ» ПРАВОЙ РУКИ
Но уже в середине октября его настроение снова пришло в «здоровое равновесие». Занятия с музыкальным директором Дорном ему понравились, и его настроение улучшилось, когда он пригласил Кристель на новую квартиру, которую он снял недавно: «Харита была в новой квартире. Она была очень мила и, кажется, влюблена», — писал он 13 октября в своем дневнике. Между тем у него снова возникла проблема с рукой, причиной которой были, вне сомнения, его конфликты с Фридрихом Виком, ревнивый комплекс неполноценности перед его более успешной младшей дочерью Кларой и, может быть, желание работать самостоятельно, более творчески как художник. Ведь оба его произведения, которые он написал, решив стать музыкантом, действительно; заключали в себе что-то новое. «Бабочки» ор. 2, и «Allegro» ор. 8, которое стало первой частью сонаты, определенным образом отражают его внутреннюю жизнь: «уход близких», утрата внутренней периодики в музыке — все это было в нем. Но он мог сделать в музыке то, что с трудом удавалось ему делать внутри себя, а именно — интеграция «диссоциативного». Он должен победить опасность саморасслабления музыкальными средствами.
