Мне – 65 - Никитин Юрий Александрович (список книг txt) 📗
Так что еще раз – не надо. Ни разу. Если устал, голова не варит – поможет чашка крепкого кофе. Кофе подстегивает меня вот уже много-много лет и вполне справляется с задачей. Или, как сказали бы врачи, убивает. Да, убивает меня уже полвека. Сейчас я пью по восемь чашек в день, мой кофе крепкий и такой густой, что можно буквально намазывать на хлеб. Чашки большие – из таких пьют чай. Правда, давление все выше и выше, но, во-первых, недавно в кофе нашли и что-то очень ценное, что укрепляет здоровье, а во-вторых, перекрывает главное: я работоспособен с утра до ночи, голова всегда ясная, никогда никакого «устал, голова не работает».
Закончив ВЛК, я вернулся в Харьков, где по-прежнему в инакомыслящих, лишенный всего, что получил тогда с легкостью. Мыкался некоторое время, собрался снова на завод в литейный цех, но затем «вернулся к старому», продолжил работу «под черным плащом»: продавал рукописи богатым ребятам из торговли, у которых уже «есть все», за исключением красной корочки, а с членским билетом Союза Писателей СССР они получают доступ во многие закрытые заведения, в престижные дома творчества, им открываются зарубежные поездки, появляется возможность общаться с теми людьми, кто умрет, но не допустит в свое окружение торговца. Ну вы поспрашивайте, какая при Советской власти была репутация у торговцев.
Так с моей легкой руки и в Харькове несколько человек стали членами Союза Писателей СССР, а я получил возможность продолжать жить писательским трудом.
Как-то, удачно продав рукопись, веселый и с двумя толстыми пачками купюр в карманах, я возвращался к себе на Журавлевку, когда из телефонной будки донесся веселый женский голос:
– Юра?.. Погоди минуту!
Торопливо повесив трубку, выскочила яркая девушка со смеющимися глазами. Я молчал, рассматривая ее с удовольствием: юная, созревшая, в открытой блузке с голыми плечами и обнаженной полоской животика, в короткой мини-юбочке. Тугая красиво очерченная грудь, понятно, не признает лифчиков, да эти штуки ни к чему с такой идеальной формой, вот только соски уж очень оттопыривают тонкую ткань. Чистое открытое лицо со смеющимися синими глазами кого-то напомнило.
– Я Линда, – назвалась она, – моя мама – Оля Онищенко!.. Твоя одноклассница!
В сердце легонько кольнуло, ах да, вот почему она показалась знакомой: та же синеглазость, непривычная для девушки с полтавской фамилией, округлость лица… да и вообще они с Олей – как две капли воды, а разница только в ультрасовременной одежде, когда уже и открывать, кажется, нечего, в то время как Оля была… не скажу, что старомодной, но тогда все ходили в длинных юбках, яркие цвета считались развратом, кофточки обязательно с длинными рукавами, даже волосы открывать считалось неприличным.
– Рад тебя видеть, – сказал я, – ты очень похожа на маму. А где она?
– С отцом с утра умотали на дачу, – прощебетала она. – Не знаю, что за удовольствие возиться с грядками?.. А они там все выходные…
Разговаривая, она взяла меня под руку, мы пошли по направлению к трамвайной остановке, потом лицо Линды вдруг озарилось улыбкой до ушей, глаза засияли, она с силой потащила меня в сторону.
– Ты на трамвай? Нет, сперва заглянем на минутку к нам!.. Я расскажу родителям, что у нас побывал наш знаменитый земляк. У нас на самом видном месте твои книги. Подумать только – писатель! Мама сгорит от любопытства. Да и отец… ты, может быть, его вспомнишь, Игнат Сухоруков? Он закончил вашу школу на три года раньше, жил тогда на Ольгинской…
Игната я вспомнить не мог, тогда все, кто был старше хотя бы на год, воспринимались стариками, а младшие – малявками. Существовали только свой класс и параллельные, я с иронией подумал о таком восприятии времени, не слишком и сопротивлялся, когда Линда затащила по дороге в их домик. Это совсем рядом с остановкой и когда проходит трамвай, посуда в комнате позвякивает.
Все та же обстановка, словно и не прошло столько лет, но это смотря у кого как оно идет. Это я успел исколесить всю страну, сменил тридцать две профессии, у меня две трудовые книжки с вкладышами, еще чуть-чуть – и пришлось бы в отделе кадров заводить третью, я бывал на коне и под конем… и еще побываю, а здесь жизнь если и не стоит, то течет… очень медленно.
Линда крутнулась посреди комнаты, спросила весело:
– Что будешь: чай, кофе?
– Да ничего не надо, – пробормотал я.
– Ну ладно, – решила она, – тогда сразу и приступим.
Стоя передо мной лицом к лицу и глядя в глаза, она взялась за края маечки и легко сняла через голову. Тугие белоснежные яблоки тут же заалели красными ореолами. Я все еще смотрел туповато, Линда засмеялась и начала расстегивать на мне рубашку.
Брюки я снял уже сам. Яркий солнечный свет льется в раскрытое в сад окно, колышет занавеску. Линда раскинулась на постели нагая, загорелая, белые полоски кожи подчеркивают глубину загара. Алые кончики начали приподниматься, сужая красные кружки, грудь достаточно крупная, при ее-то худобе, ребра проступают сквозь кожу, животик плоский, хотя и с необходимой для изящества тоненькой полоской подкожного жира. Треугольник золотых волос… наверное, как у ее мамы, но те я никогда не видел. Тогда видеть женщину обнаженной считалось развратом, все происходило только в темноте, а сейчас яркое солнце, а Линда, перевернувшись, ловко уселась на меня верхом, в глазах смех.
– Не спеши, – сказала она понимающе, – нас никто не торопит. Понаслаждаемся…
Да, похоже, она прочла больше книг, чем я. Мне тогда хватило одной-двух, чтобы ощутить полное преимущество над сверстниками и воспользоваться в полной мере, а потом читал уже другие книги, мужчина – не мужчина, если не развивается, не двигается по лестнице эволюции вверх, развивая мозг и тело, а женщинам важнее читать эти книги… Хоть они все начинают делать позже, чем мы, но в чем-то они нас превосходят.
Я отдался ей во власть, а Линда, разгораясь, показала себя во всей свободе и раскрепощенности, которой даже бравировала и всячески подчеркивала. Я отвечал всем и на все, страшась показаться старомодным, ведь я сам двадцать лет тому проповедовал эти свободы, а сейчас вот они меня догнали. Стало жарко, оба вспотели, Линда придумывала что-то и свое, чего я не читал ни в одних книгах по технике секса, и наконец мы, выложившись одновременно, распластались, как выпотрошенные рыбы, часто дыша, нагрев воздух в комнате еще градусов на пять.
Потом она ходила голенькая по комнате, сейчас лето – жарко, сделала кофе, не потрудившись надеть даже трусики, мы пили из крохотных чашек, сидя на кухне, я подумал, что сейчас вот исчезает это когда-то пугающее слово «разврат», приходит новая формула, которую старшее поколение все еще не принимает и не примет: все, что делают в постели мужчина и женщина, – нормально и законно, ничего развратного в этом нет. Разврат – это когда мужчина с мужчиной или женщина с женщиной, а мужчине с женщиной можно и допустимо все.
Она подошла к окну и, чуть отодвинув прозрачную занавеску, от мух, выглянула в сад. Яркий солнечный свет буквально пронзил ее, на краях тело загорелось алым, словно протуберанцы на поверхности Солнца. Ее тело выглядело сотканным из молока и меда, я отставил чашку, чувствуя, как снова в низ живота толчками пошла тяжелая горячая кровь.
Только сейчас сообразил, что я всегда смотрел на общество со стороны, абсолютно не стараясь в него вжиться. Абсолютная свобода в школе, где не готовил уроки никогда. Выбор профессии грузчика, а затем и прочих, где не надо пресмыкаться, уживаясь. Ну, на всех предприятиях перед праздниками выгоняют из контор всяких там служащих с высшим образованием на уборку мусора, но никогда еще мусор не заставляли убирать грузчиков. Или литейщиков.
Мои однокашники даже не замечали, что пресмыкаются, это у них называлось уживаемостью и нахождением своей ниши в обществе.
Я своей ниши не искал.
Да и сейчас… я сам их создаю.
