Жизнь как она есть - Костюковский Борис Александрович (читать полностью книгу без регистрации .txt) 📗
Только стоит он перед судом и говорит:
— Я мало зла принес. Только был, когда ловили Марата.
— Какого Марата? — спрашивает судья.
— Разведчика партизанского, мальчонку. Немцы за ним очень охотились: просто неуловимый мальчонка был. И награды за него обещали, и что хочешь. Вот и выследили его. Только он живой не дался. Перебил нас видимо-невидимо. Да нас-то было, почитай, человек сто пятьдесят, а он один. Патроны у него, видно, кончились в автомате. Так он подпустил всех к себе поближе и гранатой их. Потом встал во весь рост и говорит; «Берите меня, говорит, в плен». Тут еще несколько человек бросились к нему, а он снова гранатой. Была, значит, у него последняя. Он ее занес над головой и взорвал. И сам лег, и людей уложил. Судья говорит предателю:
— А то и не люди вовсе были. Какие же это люди — сто пятьдесят человек против одного мальчонки.
— Так мальчонка какой! Даже немецкий офицер, и тот нас срамил, его в пример ставил.
— А вы стреляли в Марата? — спрашивает судья.
— Нет, не стрелял. Был приказ не стрелять в него, а взять живьем. Мы его в кольцо окружили и, значит, подбираемся…
— Как волчья стая? — говорит судья.
— Чего уж там. Было это. Только я никому больше зла не принес. А что Марат сгинул, так это он сам себя…
Судья даже со стула своего привскочил:
— Это как же сам? Значит, должен был на поруганье вам сдаться?
— Да нет, гражданин судья, я, конечно, понимаю…
— И не сгинул Марат. Жаль, что вы этого не видели. Вас же по всему свету двадцать лет искали. А то видели бы вы, что стоит теперь в Минске бронзовый Марат.
А он, мучитель, голову опустил и все повторяет:
— Только, гражданин судья, пусть я в Марате повинный, признаю это и казню себя, а больше зла за мной нет.
Вот тут очередь и до Аксиньи дошла. Спрашивают ее, кто из подсудимых ей знаком. Она сразу на него и указала. Говорит: а кто в Марусю, ее дочку, стрелял? А кто, говорит, до полусмерти избил Шуру Аксёнчик, мать ее и дитя трех недель от роду?
Побелел он, как известка, белый стал, головой мотает, как будто и языка лишился.
— Что же вы, — говорит судья, — узнаете эту женщину?
— Не помню, — говорит, — чего, — говорит, — не было, война длинная, может, и встречал.
— Встречали или избивали?
— Не помню.
А тут уж Аксинья разошлась.
— А помнишь, — говорит, — как пострелял всю семью Лиходеевских? Детей малых не пожалел, старуху слепую. А за что? Лошадей своих Марат и Ларин оставили у Лиходеевских. Помнишь, — говорит, — это или забыл?
— Я там, — говорит, — не один был. Там и немцы и другие полицаи были.
Вот так встретилась Аксинья Шакаль через двадцать один год с одним из палачей Марата.
Эта встреча была последней. Предателя приговорили к расстрелу.
В конце войны мы решили перезахоронить Марата на станьковском кладбище. Дядя Николай с друзьями съездили в лес, где он лежал в могиле вместе с Лариным, и привезли останки Марата в новом красном гробу.
Я потребовала открыть крышку гроба.
Я должна была убедиться.
Это был Марат. Его большая голова. Его лоб. Его волосы.
Я отрезала ножницами немного его льняных, шелковых волос. Теперь они хранятся у меня.
Через несколько лет общественные организации Белоруссии решили перенести прах Марата в центр Станькова.
Хоронили его как воина.
Пришли тысячи жителей района, пионеры и комсомольцы, приехали из Минска руководители партии, правительства. Пионеры и комсомольцы давали клятву.
Артиллерийским салютом прощались с Маратом! Теперь он навсегда здесь, недалеко от дома, в котором родился.
И стало традицией: в День Победы, девятого мая, каждый год на могиле Марата происходят митинги.
ВОЙНА ОКОНЧЕНА! ПОБЕДА! НАКОНЕЦ-ТО!
Первым эту весть узнал по телефону ранним утром дежурный по сельсовету комсомолец Коля Котов.
Он бросился через дорогу и забарабанил нам в окно.
В доме все сразу всполошились, забегали от радости. Я быстро оделась. Народ высыпал на улицу. Все плакали от счастья и от горя одновременно. Сколько его накопилось в каждой семье, в каждом сердце! Люди крепились, не давали себе распуститься, а тут будто разом прорвало…
Через несколько дней Костя увез меня в Дзержинск, и я стала работать в редакции районной газеты корректором и бухгалтером. Первое нравилось, второе душа не принимала.
Сидели мы с Костей в одном кабинете, и я постоянно чувствовала его заботу о себе. Голодали мы в ту пору отчаянно. Получим с ним хлеб за неделю вперед, и за один день съедим.
Помогать нам было некому, у Кости только отец-старик в деревне, и нам приходилось нелегко.
Когда в Станькове восстановили почтовое отделение (это случилось только через полгода), я вернулась снова к тетке и пошла работать на почту телефонисткой.
Зарплата моя вместе с пенсией составляла сумму небольшую, а цены на все были немыслимые. Стала выручать швейная машинка. Я слыла лучшей портнихой во всей округе — заказов хоть отбавляй, модниц развелось тьма-тьмущая, и я зарабатывала прилично. Почти всю пенсию и зарплату, а главное — приработок, отдавала тетке.
Я приоделась. Кое-какие платьица у меня появились на смену форменному хлопчатобумажному, да и райсобес помогал одеждой. Обшивала я и тетушек, и ребятишек.
Раны мои окончательно зажили. Я почувствовала себя крепче и морально и физически. Жизнь стала заполняться общественными интересами: меня избрали секретарем колхозной комсомольской организации и членом бюро Дзержинского райкома комсомола.
Не могу представить себе сейчас, как я всюду успевала: и на почте, и дома, и по ночам вместе с комсомольцами работала на колхозном току во время молотьбы, и в сенокос вилами помогала складывать сено в стога, вечерами умудрялась готовить с ребятами самодеятельные концерты и спектакли.
На моей обязанности в довершение ко всему лежала еще уборка в доме: протирать окна, мыть полы, кормить свиней. Тетушка обзавелась хозяйством, и мне волей-неволей приходилось ей помогать.
В Дзержинск на бюро райкома — семь километров туда и семь обратно — ходила пешком.
Так продолжалось почти два года.
И стала мне приедаться моя монотонная работа на почте, однообразная, как «пустая» затирка на воде. «Да», «нет», «алло!», «кончили?», «занято», «соединяю», «говорите». Вот и весь набор слов изо дня в день, из месяца в месяц. Но особенно надоел дом, хозяйство, заказчицы. Если я так долго не меняла этот тошнотворный уклад жизни, то только благодаря своим комсомолятам и самодеятельности.
Но не могла же такая жизнь продолжаться вечно!
Мне хотелось другого — хотелось учиться, читать книги, к которым я так пристрастилась в госпиталях, хотелось, наконец, просто более живой и интересной работы. Меня вот, например, очень тянуло в школу. Каждый раз, когда я приходила туда, какое-то необъяснимое волнение овладевало мною, и даже во сне я часто видела себя учительницей.
Мой друг и советчик Костя Бондаревич сказал как-то:
— И что ты тянешь резину на почте? Ладно, ушла из газеты, тогда жрать нечего было, но теперь-то ты отъелась. Свое дело надо любить. А ты почту не любишь, хочешь быть учительницей. Поезжай в облоно, они тебя направят в школу.
И я поехала в Минск. Принял меня заведующий облоно Константин Федорович Кошук, который и сейчас работает на этом посту. Я рассказала ему о своей мечте.
Он сразу же предложил мне идти в любую школу преподавать литературу и язык, а заочно поступить в пединститут.
Нет, на это без специальной подготовки я решиться не могла. Мои мечты дальше начальной школы не шли.
— Смотрите, смотрите, Ариадна Ивановна (вот уж я и Ариадна Ивановна — тоже впервые в жизни), — сказал Кошук, — я бы на вашем месте согласился. А впрочем, может, вы и правы. Работайте в начальной школе и учитесь заочно.
В институте мне дали программу, по которой я должна сдавать вступительные экзамены на филологический факультет. А сдавали тогда русский язык, литературу, белорусский язык и белорусскую литературу, историю и иностранный.
