Мое кино - Чухрай Григорий Наумович (бесплатные полные книги .txt) 📗
Он пролежал у нас дня четыре, а мама с Ириной ухаживали за ним. А потом Жора уехал... В эти дни мы в последний раз видели нашего друга, – скоро его не стало.
Природа одарила меня способностью хорошо чувствовать людей. Даже на фронте многие, зная об этой моей особенности, нередко обращались ко мне за советом. Например, в тех случаях, когда требовалось быстро и безошибочно определить, что перед нами за человек, правду ли он говорит, можно ли ему довериться. Обстоятельства, с которыми сталкивается парашютист во вражеском тылу, таковы, что доверяться чужим людям приходится постоянно, причем нередко – людям абсолютно случайным и непонятным на первый взгляд. Ошибка, как правило, стоит жизни, и не одной. Я счастлив, что в таких ситуациях ни разу не ошибся.
Я не ошибся и в двоих своих близких фронтовых товарищах – Павле Кирмосе и Жоре Кондрашове. Они были прекрасными, честными и очень талантливыми людьми.
Но все же правда в том, что в своей жизни я «почти» не ошибался в людях... Ведь вначале нас, близких друзей, было на фронте не трое, а четверо.
...Четвертым нашим товарищем был тот самый парень, вместо которого, как я уже рассказал выше, мне пришлось однажды послать в разведку Жору Кондрашова.
Мы любили нашего четвертого друга. Он был веселым и очень артистичным парнем. Больше всего в нем покорял меня его красивый природный певческий голос. Сколько раз, когда нам становилось несладко, он вдруг начиная петь, спасал нас от мрачных мыслей и опаснейшего во фронтовых условиях состояния безысходности! Должен сказать, что всю жизнь артистичные люди производили на меня совершенно особое впечатление. И однажды это меня подвело.
В один прекрасный день мы узнали: наш друг сбежал из части, с фронта, – дезертировал. Для всех это было потрясением, верить в это не хотелось…
До окончания войны мы больше ничего не слышали об этом парне. Но вот война закончилась, и я приехал в город Николаев, в котором жили и Жора Кондрашов и наш бывший товарищ. Я пришел к Жоре в гости, и он рассказал мне, о чем узнал, возвратившись домой.
Сбежав с фронта, дезертир вернулся в Николаев и устроился на работу. Он стал петь. И пел он, в том числе, для немцев.
Узнал я так же и о том, что наш бывший друг, встретив по возвращении в родной город родителей Жоры, сказал им, что Жора погиб. Так ему было проще объяснять свое предательство: «Все мои товарищи все равно погибли, и тогда я решил постараться спастись». Родители Жоры переживали смерть сына, в то время когда Жора, ни о чем не подозревая, воевал с немцами, для которых у него дома пел его бывший фронтовой товарищ.
Когда я услыхал обо всем этом, негодованию моему не было предела. Я захотел пойти и посмотреть этому парню в глаза.
Я пришел, позвонил в дверь. Дверь открыла его жена и ответила, что мужа нет дома.
Тогда я попросил разрешения подождать его. Женщина согласилась.
В ожидании я просидел у них часа четыре, но хозяин дома так и не появился. Я встал, попрощался и ушел...
А позже их соседи рассказали мне, что в тот день все четыре часа, пока я ждал его, мой бывший товарищ был дома и прятался от меня в другой комнате…
На фронте мы вчетвером верили друг другу как самим себе. Мы очень любили друг друга, были братьями и однажды поклялись, что если кто-то из нас погибнет на войне, другие, если останутся живы, обязательно расскажут, как погиб наш товарищ. Рассказывать об этом не пришлось. Братья выжили. Правда, каждый по-своему.
Дезертирству нет оправдания. В своем фильме «Трясина» я сказал не только о том, как отвратительно дезертирство, но и том, что это прежде всего человеческая трагедия. Дезертирство от справедливой борьбы своего народа хуже самоубийства.
Решив устроить свое благополучие за счет других людей, дезертир обрекает себя на духовную деградацию. Этот процесс доводит его до уровня животного, презираемого и отвергнутого всеми. Жизнь его становится страшным безрадостным кошмаром. И он губит не только себя, но и всех вокруг. Мертвящая логика дезертирства губит все светлое, что есть в человеке, гибнет чувство человеческого достоинства, совесть, честь, любовь сына к матери и святая материнская любовь к сыну.
Обо всем этом и о многом другом рассказывает наш фильм «Трясина». И на фоне этой мрачной нетипичной истории еще ярче сияет подвиг тех, кто, презирая страх смерти, остался верен своему народу, подвиг матерей, благословивших своих сынов на справедливую, поистине народную борьбу. Разве этого мало?
К сожалению, – и сегодня эта черта не ушла в прошлое, – свое невежество многие критики приписывают и зрителю. Их послушать – зритель до того примитивен и глуп, что сообразить сам не может, какому поступку стоит подражать, а какому подражать нелепо и стыдно. Посмотрел в театре «Отелло» – пришел домой и задушил жену. Прочитала «Анну Каренину» – побежала бросаться под поезд.
Да и не обязан зритель или читатель подражать кому бы то ни было. В искусстве важно не то, что показывает художник, а для чего и во имя чего он это показывает.
Все мои фильмы создавались в тяжелом и жестоком споре с такими критиками. Это был далеко не академический спор. От него зависели не только дело моей жизни и моя личная судьба. От него, как я полагал и полагаю теперь, зависит духовное воспитание – фактор не второстепенный, а может быть, один из самых основных в жизни народа.
Сознание важности этого фактора давало мне силы для такого, порой неравного, спора. Я часто проигрывал. Мне наносили серьезные удары. Ни мне, ни другим художникам, вступавшим тогда в борьбу с догматической эстетикой, не удавалось ее победить окончательно. Но мне доставляет удовольствие думать, что и я нанес догматической эстетике несколько ощутимых ударов.
Ориентиры
Прожить нормальную жизнь и не замазаться мне помогла семья: Ирина, у которой было высокое понятие чести, и унаследовавшие эту черту мои дети. Ирина спасалась и помогала мне. Однажды, когда ее сильно прижали («Вы не можете не знать, где ваш муж!»), она сказала: «А мы разошлись». И спасла меня от настойчивых требований подписать коллективку против Солженицына.
Мне хотелось быть достойным своих учителей. Я всегда считал и сейчас считаю, что, кроме таланта и мастерства, режиссер должен быть моральным человеком. Ведь его рабочий орган – душа. Он должен помнить, что фильм – поступок, и отвечать перед своей совестью за все свои поступки.
Критики, которых мне приходилось читать, обычно хвалили или ругали такие черты творчества, как талант, оригинальность, мастерство. Михаил Ильич Ромм обращал внимание на еще один важный компонент – на личность. Он поддерживал в нас стремление быть самими собой в жизни и в искусстве, ни в коем случае не стараться, работая, повторять Ромма: «Двадцать пять роммов... – говорил он, стараясь представить себе эту картину, и стряхивал головой, как бы желая освободиться от неприятного виденья. – Противно!»
В этом его рассуждении ощущалась критика метода, к которому прибегали другие мастера ВГИКа, воспитывая своих учеников. Мы понимали, кого он имеет в виду.
Потом, когда я стал работать самостоятельно, я понял глубину роммовской мысли. Я наблюдал творчество своих товарищей по мастерской и творчество старших своих коллег и понял, что талант, мастерство и оригинальность – необходимые элементы творчества, но все это венчает личность. Она определяет глубину произведения, его значимость, мощь и характер.
Учась читать художественную литературу, мы сперва читаем фабулу, потом, повзрослев, сюжет, постепенно постигаем красоты письма, стиль. Но тот, кто в конце концов постигает глубину произведения искусства, читает не только «Войну и мир», «Братьев Карамазовых» или «Евгения Онегина». Он читает Толстого, Достоевского, Пушкина. Масштаб их личности определяет масштаб и тональность их произведений, их художественную и культурную ценность.
Например, о Ленине при советской власти снимали многие. Сравнивая эти фильмы, видишь, что картины одних такие же маленькие и тщедушные, как их авторы, а фильм Ромма такой же крупный, умный и глубокий, как сам Ромм. Даже живописные портреты, пейзажи или натюрморты несут на себе отпечаток личности художника – и это не талант и мастерство, которые необходимы художнику, а личность. Она определяет в конечном счете их ценность.
