Судьба Блока. По документам, воспоминаниям, письмам, заметкам, дневникам, статьям и другим материала - Немеровская О.
Кстати, последнее Блок очень не любил (за исключением Розанова да Буренина [84], в чьих выходках по адресу себя Блок видел объективное мерило литературной собственной ценности; не злили они его, а забавляли и даже радовали).
Вл. Пяст
В это лето Саша часто виделся с представителем «Русского Слова» в Петербурге Румановым. Руманову хотелось сделать из Блока грандиозного публициста. На эту мысль навели его статьи и заметки Блока. Они часто встречались. В одном из писем к матери есть и об этом:
«Мы с Румановым завтракали на крыше Европейской гостиницы. Он меня угощал. Там занятно: дорожки, цветники, вид на весь Петербург, который прикидывается оттуда Парижем, так что одну минуту я ясно представил себе Gare du Nord, как она видна с Монмартра влево».
Из грандиозных замыслов Руманова, как известно, не вышло того, чего он желал, но Саша относился к нему с симпатией.
М. А. Бекетова
Не стихов ждала от Блока эта газета. Задалась она целью приобрести в его лице страстного публициста. Отчасти на место одного писателя, которого к тому времени пришлось, по настоянию либералов, из числа сотрудников газеты исключить (в течение года по удалении выплачивая ему все-таки жалование). Но в Блоке провидел N публицистическую силу еще более крупного калибра. – «Катковское наследие», буркал впоследствии сблизившийся со мной журналист – «вы понимаете?».
– Но мы все-таки тогда совсем не понимали всей правоты заданий почтенного редактора! – Более года не отказывался от них N и наконец махнул рукой. В газете стали появляться Блоковские стихи. Поэту это было невыгодно, конечно: но когда же поэт держится за свою выгоду?
Вл. Пяст
4 июня 1912 г.
Устраиваю (стараясь…) дела А. М. Ремизова, которому нужны эти несчастные 600 рублей на леченье и отдых, притом заработанные, начинаю злиться.
Руманов – я уже записываю это – систематически надувает: и Женю [Иванова], и Пяста, теперь – Ремизова. Когда доходит до денег, – он, кажется, нестерпим. Или он ничего не может, а только хвастается? Купчина Сытин, отваливающий 50.000 в год бездарному мерзавцу Дорошевичу, систематически задерживает сотни, а то и десятки рублей подлинным людям, которые работают и которым нужно жить– просто. Такова картина.
24 ноября 1912 г.
С 11 часов вечера – у Ар. Вл. Тырковой [85] – редакционное заседание «Русской Молвы», которая начнет выходить с 7 декабря. Присутствуют А. В. Т(ыркова); англичанин [86], проф. Адрианов, мы с Ремизовым и приглашенные нами – Е. П. Иванов, Вл. Н. Княжнин, Вл. А. Пяст, Η. П. Ге и Б. А. Садовской [87]. Я читаю свою докладную записку об отношении искусства к газете и превращаюсь в какого-то лидера. Следующее собрание – через неделю. Мою статью хотят сделать определяющей в отношении газеты к искусству.
Дневник А. Блока
…К работе в этой газете хотели привлечь и Блока, который предложение принял и для первого номера написал статью и пришел ко мне ее читать. К великому нашему смущению, она оказалась смесью литературы и политики, да еще, выражаясь шаблонно, политики старой, пропитанной страстным воинственным национализмом. Он кончил. Мы сидели молча… Потом сказали, что так нельзя, что наш национализм приемлет все народы, живущие в России, признавшие ее родиной. Мы никого не отвергаем, никого не изгоняем.
Блок защищался парадоксально, но метко. Потом уступил. Согласился выбросить всю политическую часть и дать только литературную половину. Но все-таки в разговоре со мной с горькой яростью доказывал, что у русских нет инстинкта самосохранения, что надо с мечем в руках защищать национальные ценности и прежде всего русский язык.
А. Тыркова
18 декабря 1911 г.
Страшная, тягостная вещь – талант, может быть, только гений говорит правду; только правда, как бы она ни была тяжела, легка – «легкое бремя».
Правду, исчезнувшую из русской жизни, – возвращать наше дело.
Дневник А. Блока
Во мне есть «шестидесятническая» кровь и «интеллигентская» кровь и озлобление, и – мало ли еще что. Только все это в нас – какие-то осколки и половинки, и не этими половинками мы сможем что-нибудь для чего-нибудь сделать, принести чему-нибудь пользу, – а только цельным, тем, что у каждого – свое, а будет когда-нибудь – общее.
Письмо к В. Н. Княжнину 9 XI 1912 г.
24 декабря 1911 г.
Городские человеческие отношения, добрые ли, или не добрые, – люты, ложны, гадки, почти без исключений. Долго, долго бы не вести «глубоких разговоров»!
2 января 1912 г.
Когда люди долго пребывают в одиночестве, например, имеют дело только с тем, что недоступно пониманию «толпы» (в кавычках – и не одни, а десяток), как «декаденты» 90-х годов, тогда – потом, выходя в жизнь, они (бывают растеряны), оказываются беспомощными и часто (многие из них) падают ниже самой «толпы». Так было со многими из нас.
13 января 1912 г.
Пришла «Русская Мысль» (январь). Печальная, холодная, верная – и всем этим трогательная – заметка Брюсова обо мне. Между строками можно прочесть: «Скучно, приятель? Хотел сразу поймать птицу за хвост?» Скучно, скучно, неужели жизнь так и протянется – в чтении, писании, отделываньи, получении писем и отвечании на них? – Но – лучше ли «гулять с кистенем в дремучем лесу».
Дневник А. Блока
Еретиками оказывались сами символисты; ересь заводилась в центре. Ничьи вассалы не вступали в такие бесконечные комбинации ссор и мира – в сфере теорий, как вассалы символа. И удивительно ли, что символисты одного из благороднейших своих деятелей проглядели: Иннокентий Анненский был увенчан не ими. К основным порокам символизма в круге разрушивших его причин нельзя не отнести также и ряды частных противоречий, живших в отдельных деятелях. Героическая деятельность Валерия Брюсова может быть определена, как опыт сочетания принципов французского Парнаса с мечтами русского символизма. Это – типичная драма воли и среды, личности и момента. Сладостная пытка, на которую обрек себя наследник одного из образов Владимира Соловьева, Александр Блок, желая своим сначала резко-импрессионистическим, позднее лиро-магическим приемом дать этому образу символическое обоснование, еще до сих пор длится, разрешаясь частично то отпадами Блока в реализм, то мертвыми паузами. Творчество Бальмонта оттого похоже на протуберанцы Солнца, что ему вечно надо вырываться из ссыхающейся коры символизма. Федор Сологуб никогда не скрывал непримиримого противоречия между идеологией символистов, которую он полуисповедывал, и своей собственной – солипсической.
Катастрофа символизма совершилась в тишине – хотя при поднятом занавесе. Ослепительные «венки сонетов» засыпали сцену. Одна за другой кончали самоубийством мечты о мифе, о трагедии, о великом эпосе, о великой в простоте своей лирике. Из «слепительного да» обратно выявлялось «непримиримое нет».
Сергей Городецкий. Некоторые течения в современной русской поэзии
4 марта 1912 г.
Спасибо Горькому и даже – «Звезде» [88]. После эстетизмов, футуризмов, аполлонизмов, библиофилов – запахло настоящим. Так или иначе, при всей нашей слабости и безмолвии подкрадыванье к событиям двенадцатого года отмечается опять-таки в литературе.
Дневник А. Блока
