Тайна Зои Воскресенской - Воскресенская Зоя Ивановна (читать книги без сокращений TXT) 📗
Глава 28. В огненно-рыжую метель…
…Впервые за двенадцать лет совместной жизни нас отправили в отпуск в Карловы Вары на сорок пять дней. 6 сентября 1947 года ночью мы улетели из Москвы в Вену. Москва сияла огнями. Сверху особенно явственно выступали кремлевские стены и башни, обведенные ярким пунктиром электрических лампочек. Столица праздновала свое 800-летие.
Мы с Борисом Аркадьевичем в Вене уже бывали, но в разное время и в одиночку. А сейчас вместе совершили восхитительную прогулку в Венский лес, гуляли по Пратеру, парку, пересекающему центр города.
В свое время я не упускала возможности послушать знаменитого Стефана Цвейга. В переполненном зале театра, сидя на сцене за письменным столом с рукописью в руках, он монотонно читал свой новый рассказ. Тишина абсолютная. Перевернув последнюю страницу, он раскланивался и уходил за кулисы. Зал приветствовал его и долго-долго аплодировал. Он больше не выходил, в его манере этого не было, но венцы знали, что через неделю-две писатель вновь придет в этот зал с новым рассказом…
Всюду и во всем Вена оставалась верной себе. Музыку, вальсы Штрауса можно было услышать и в опере, и в маленькой закусочной-бистро.
В Карловы Вары ехали на автомашине. Вот мы пересекли границу с Чехословакией, собственно, границы не было, просто на шоссе подняли шлагбаум. Увидев вывеску, похожую на ресторанную, зашли туда, чтобы закусить. Чех-хозяин узнал, что мы советские, из Москвы, и тут же на столе появились ветчина, отбивные, паштеты, салаты, фрукты.
– Хватит, хватит, – уговаривала я хозяйку, но она подносила все новые и новые блюда.
Все было вкусно, и мы плотно позавтракали.
Борис Аркадьевич достал бумажник и спросил, сколько мы должны. Хозяин и хозяйка замахали руками.
– Вы русские, вы спасли нас, мы считаем за честь угостить вас.
Они категорически отказались принять, деньги. У нас с собой в машине было несколько бутылок вина и коробки конфет. Мы подарили их гостеприимным хозяевам. Жена корчмаря прослезилась. А хозяин, узнав, что мы едем в Карловы Вары, поинтересовался, есть ли у нас с собой лопата.
– Лопата? Лопаты у нас нет. Зачем она?
– Может пригодиться, – убежденно сказал корчмарь. – В этом году большой урожай на яблоки и груши, случится ветер – дороги будут ими завалены. До самых Карловых Вар шоссе обсажены фруктовыми деревьями.
Так оно и было. Нам не раз приходилось выходить из машины и расчищать путь. На многих деревьях были подвязаны маленькие соломенные снопики, означавшие, что урожай с этого дерева муниципалитетом продан.
Следы войны всюду. У обочин дороги – то остов сгоревшего танка, то брошенное орудие, в жерло его засунут пучок травы.
В Карловы Вары приехали к обеду. Нас поместили в «Империал», один из двух санаториев, которые чехи подарили Советской Армии.
Работать вместе мы умели, а отдыхать… С утра бежали за газетами, покупали свежие советские, чешские, читали, спорили, не давали себе покоя. Все же постепенно вошли во вкус, к отдыху располагал и роскошный номер: кабинет, гостиная, спальня. Рано утром – к гейзеру, посасывали водичку из носиков карлсбадских кружек. Потом разгуливали по холмам вблизи «Империала», ходили и вдаль.
Чешских крон у нас было немного, но на газеты И каждый день на букетик цветов у Бориса Аркадьевича хватало. Принес, помню, в день свадьбы букет роз и торжественно заявил: «Отныне и до самых последних дней у тебя всегда будут цветы». Он приносил их мне на мой рабочий стол в служебном кабинете. В воскресенье букет свежих цветов появлялся дома на обеденном столе. Этот сдержанный, немногословный, на вид суховатый человек имел большое, доброе и умное сердце. Как-то в порыве откровенности он сказал мне: «Если я прожил день и не совершил ничего полезного, не подарил никому радость и мне никто не улыбнулся, это потерянный для меня день».
Прогулки по окрестностям Карловых Вар были полны впечатлений. Мы оба умели мечтать, заглядывать в будущее, думали о том, что когда уйдем в отставку, то попросим дать нам какой-либо самый отсталый поселок или район, в который мы вложим весь наш жизненный опыт, все, что мы познали во время заграничных странствований: финскую чистоплотность; немецкую экономность; шведский менталитет – национальный характер, в чем соединились и благоразумие, и благополучие, и зажиточность, и тот внешний вид, когда трудно определить возраст шведа – от 30 до 60; норвежскую любознательность, свойственную вечным морским путешественникам; австрийскую любовь к музыке, книгам; болгарскую – к песням и танцам; английскую привязанность к традициям, в ней объединилось все – от великого до смешного.
В семейной жизни не было у нас жажды наживы, «вещизма». Мы ничего не нажили. У нас была жажда познания.
В те карловарские дни мы пережили взлет нашей влюбленности. Забрались как-то на вершину горы, на которой установлен памятник Петру Первому. «Петр Алексеевич, будьте свидетелем того, как я влюблен. – Борис Аркадьевич обхватил меня. – Вчера мне казалось, что это вершина любви, а сегодня я люблю больше, чем вчера. Неужели наступит час, когда любовь превратится в привычку? Нет, Петр Алексеевич, подобное не случится. Это наше, хотя и запоздалое, свадебное путешествие».
Но осуществить задуманное не довелось. Путешествие наше неожиданно прервала телеграмма из Москвы. Мне предлагалось немедленно вернуться домой, а Борису Аркадьевичу отбыть в Баден и дожидаться дипкурьеров, которые привезут «особо важное задание».
Решили, что я полечу в Москву из Вены. С Прагой авиасообщения тогда не было.
Мы отправились в Баден, близ Вены, остановились в гостинице. Баден со всех сторон окружен лесистыми горами, они были расцвечены осенними красками – от темно-рыжих до ярко-красных, и казалось, ни один листик еще не облетел. Было почему-то очень грустно. Утром я улетала и должна была ехать на Венский аэродром.
Помню нашу тревожную ночь. Налетела буря. Ветер выл, стонал, трещали деревья, предчувствие беды разрывало сердце. Я очень редко плачу. Разучилась с детства. Но в эту ночь я рыдала, не знаю отчего.
Под утро мы увидели, что за окном бушует рыжая метель, сквозь которую на мгновение возникали совершенно обнаженные деревья. А ветер, как погромщик, вздымал и вздымал копны пожухлых листьев…
Поехали на аэродром. Буря продолжала свирепствовать. По пути видели вырванные с корнем деревья.
На аэродроме самолеты были укреплены стальными стяжками. Полеты отменены. Разрешили подняться только большой грузовой машине. К ней нас и направили. Видим, один крохотный самолетик сорвался с тросов и, ломая крылья, кувыркаясь, вдруг оказался выброшенным за пределы аэродрома. Страшное зрелище.
Меня усадили в грузовой самолет, наполненный пустыми ящиками, бочками, картонными коробками. По бокам фюзеляжа – скамейки и одно подобие кресла, в него меня и усадили. Выяснилось, что летят в Москву за продовольствием к ноябрьскому празднику.
Борис Аркадьевич сунул мне в карман какую-то коробочку. Догадалась: духи «Шанель». Знала, что в Москве буду искать в перчатках, в пижамных карманах, в несессере записку. Крохотный листок с объяснением в любви он обычно упрятывал в моих вещах.
– До скорого свидания, – сказал он.
– Желаю удачи, – ответила я.
Мы простились. И оба каким-то шестым чувством поняли, что расстаемся навсегда. Чувство это не покидало меня два с лишним месяца и даже тогда, когда я получила его записку: «Новый год встретим вместе».
Но неожиданно меня вызвал заместитель начальника управления, в котором работал Борис Аркадьевич Рыбкин, и, пригласив сесть, по-солдатски прямо заявил:
– Ты прошла все: огонь и медные трубы и сейчас мужайся. – Он набрал воздух и глухо выдохнул: – Борис погиб.
Два эти слова не свалили меня с ног. Они просто не дошли до моего сознания, и я спросила:
– Совсем погиб?
– Да, совсем… Погиб там, но хоронить его будем здесь.
Советский разведчик Борис Аркадьевич Рыбкин погиб при исполнении служебных обязанностей.
