Миронов - Лосев Евгений Федорович (книги без регистрации бесплатно полностью сокращений .txt) 📗
Филипп Козьмич Миронов, проезжая по улицам станицы, с удовольствием наблюдал, как проходили сборы казаков на войну. У одного куреня попридержал коня. На крыльцо вышел казак и, поднимая край рубахи, чесал живот. Орет жене, которая хлопочет у летней печки: «Марья, дай пожрать чего-нибудь». – «Попей воды», – отвечает Марья. «Воды?.. А че от нее-то, от воды?..» – «А-а, чертяка заспанный, харчами перебираешь!.. И воды не дам!»
Миронов улыбнулся в усы и отпустил повод коню, рвущемуся вперед. В другом курене пьют посошок, в третьем – закурганную чарку, а в четвертом – стремянную. Это когда казачка отрывается от стремени мужниного седла и горестно падает на землю. Казак дает шпоры доброму коню – и прощай, родимая сторонушка...
Увидел Филипп Козьмич и такую картину. Одному мужику, наверное, до болятки захотелось испытать казачьего счастья в боевой обстановке, и он попросился, чтобы его приняли в казаки. Толпа балагуров стояла на берегу Дона и совершала этот обряд. Мужику дали жбан водки. Выпил. Дали корчажку кислого молока – пей! Не лезет после водки, тогда молоко выливают ему за шею... Потом казаки берут его за руки и ноги и кидают прямо в одежде в Дон... Выплыл на берег, отряхнулся – считается принятым в казаки. Но, как бы пышка ни дулась, а выше пирога не будет... Казаком надо родиться... Так подумал Миронов и глубоко вздохнул. На мгновение задержал в груди воздух...
И будто вспомнил заново, что белотал и речной песок, перемешанный с солнцем, как-то по-особенному пахнут, чем-то напоминающим детство, когда мысли были чистыми, материнскими... Какая тишина возле берега! Ничем не нарушаемая, лишь с майдана еле слышна музыка духового оркестра да нестройные песни казаков... Змеи плавают по-над берегом, где растет куга... Толстых змей из нор на поверхность земли вытаскивают более недвижные змеи и сталкивают в воду, чтобы те поплавали...
Однажды Филипп Козьмич ловил с каюка рыбу. От берега метров пятьдесят там росла старая верба. В ее дупле, спасаясь от полой воды, устроилась ящерица. Вода все прибывала и прибывала. Начала затапливать дупло. Ящерица вылезла из него и долго смотрела на Миронова. Потом плюхнулась в воду и поплыла к каюку. «Разве ящерицы умеют плавать?» – подумал Филипп Козьмич и начал наблюдать, что же она будет делать дальше. Ящерица подплыла к каюку. Миронову показалось, что распугивает рыбу, и он ее отогнал от каюка. Ящерица сделала круг вокруг каюка, заплыла спереди и неподвижными, бесцветными глазами уставилась на него. Что-то у него от детства осталось, и это «что-то» вмиг сработало – он протянул руку, достал из воды ящерицу и положил на дно каюка. Она тяжело дышала. Закрыв глаза, долго недвижимо лежала. Потом открыла глаза и посмотрела на Миронова... Когда он, окончив рыбалку, уходил домой, то решил оставить ящерице кусок курятины и хлеб. Цепью привязал каюк в надежном месте и отправился домой. Через неделю Филипп Козьмич решил посмотреть, не увел ли кто его каюк, и очень был удивлен, когда увидел, как из-под старого брезента выбежали крохотные ящерята, потом снова спрятались. Миронов не стал их тревожить... Через несколько дней снова пришел, чтобы проведать «свое» потомство. Каюк был пуст.
Филиппу Козьмичу захотелось еще чуточку побыть возле Дона, прежде чем пустить коня вскачь и оказаться в гуще майдана... Левобережье в густом лесу. Луга. Меловые горы правобережья... Спускается гурт скота. Позади пастух на лошади. Слез с нее. Она приседает на задние ноги и, чуть ли не цепляясь задом за меловые плешины, идет следом за хозяином. Пыль столбом... Баржа с лесом медленно, словно стоит на месте, движется к деревообрабатывающей пристани. По-над берегом казачата лазят, ищут норы, где прятались раки. Змея выплыла и, извиваясь, поплыла в гущину прибрежных зарослей. Девчонки, взвизгнув, кинулись из воды на берег и, оглядываясь, побежали к горе, в безопасное место, нервно смеясь от пережитого страха... Тихо... Молодой казак и юная казачка стоят на берегу. Руки их плетут вязь непонятного алфавита, неразборчивого настолько, что во всем мире только они двое могут разобрать его. Древние и юные, как сама жизнь, как сама любовь. Тишина над рекой не мешает им, а помогает разобраться, понять, что же творится вокруг них. А вокруг ничего не происходит. Хотя они и время от времени бросают взгляды на Дон, лес, горы. Умолкают. Прислушиваются. Но ничего не видят. И ничего не слышат. Только плетут вязь рук, и неизвестно, разберут ли потом свой замысловатый рисунок. Поддастся ли он расшифровыванию юному, неопытному и неискушенному уму? А ведь эта вязь обязательно должна быть разгадана, потому что тайна, заключенная в ней, принесет им пли жизнь, или смерть. Страшная это работа. И сладостная, как страсть. И тайна никем не может быть разгадана, кроме двоих. И как можно быстрее, иначе им не жить. Поэтому они торопятся...
Тишину вдруг нарушил звонкий, певучий голос казачки:
Миронов, неожиданно для самого себя, засмеялся и дал шпоры конто Жизнь продолжается...
На станичном плацу комиссия во главе с атаманом проверяла наличие у казаков оружия, снаряжения, продовольствия и фуража для коня... Хорунжие формировали взводы, подъесаулы – сотни... И вскоре Усть-Медведицкий Донской казачий полк, с сине-красно-желтым знаменем во главе, построился, и начался молебен в честь непобедимого Войска Донского. Миронов был так стремительно вовлечен в события сборов, проверки и построения, что даже не заметил или в первую минуту не понял, что его никто и никуда не записал и ничего ему не поручали. Впечатление создавалось такое, будто его здесь, на плацу, и не было. Но, кажется, слишком поздно заметил он это, и тут же вовлечен был в песнопение на клиросе.
Завороженный голосом Анны, девушки из степного казачьего хутора, он словно аккомпанировал ей. Как и его дружок, подъесаул Сдобнов, как и весь церковный хор главного Усть-Медведицкого собора Воскресения.
Набожная, в расцвете своих двадцати лет, Анна, мягкая и обаятельная, была любимицей прихожан. Даже молодые казаки, только под давлением отцов и матерей посещавшие церковь, вдруг зачастили в храм, будто у них неожиданно прорезалась вера во Всевышнего. И, конечно же, никто из них ни за что не признался бы, что начали они усердно ходить в церковь из-за красавицы Анны, к тому же обладательницы прекрасного голоса. Сначала ходили, чтобы полюбоваться красотой казачки. А потом были так очарованы ее голосом, что уже не понять, что их больше влекло: красота девушки или ее волшебный голос.
Когда Миронов впервые увидел Анну, он, как и все, залюбовался ею, но ничего греховного даже и не помыслил, потому что, во-первых, дело было в церкви, а во-вторых, он ведь старше ее на целых двенадцать лет... Пели на клиросе вместе, но он впоследствии стал замечать, что ее голос особенно трепетно и вдохновенно звучит, когда рядом с нею он. Что бы это значило? – недоумевал он. Хотя, признаться, чуточку рисовался – ведь знал же, да и все в станице были осведомлены, что в него, блестящего казачьего офицера с орденами на мундире подъесаула и громкой славой героя русско-японской войны, влюблены даже все усть-медведицкие гимназистки. Наверное, влюбилась то ли в него, то ли в его романтический образ и красавица Анна. Любила без взаимного ответа и была счастлива, что видела его изредка на клиросе среди певчих или мельком на главной улице станицы... Да и он никакого повода не давал хотя бы для мимолетного сближения.
В последнее богослужение, перед отправкой Миронова на фронт, в ее голосе слышались и задушевность, и печаль, и трагичность. Исполняя указания регента, она тем не менее пела только для своего возлюбленного. Забыв о Боге? Но сегодня он, Миронов, был для нее богом. Небесная, выстраданная песня как прощание. Песня, дающая силы...
Когда окончилось богослужение и все начали покидать храм, в ограде и за ее пределами послышались команды, призывающие офицеров и рядовых казаков к построению; вот в тот момент, видно, не выдержало сердце Анны копившегося в нем чувства и она прямо на паперти упала в обморок... Причину все объяснили... любовью к подъесаулу Миронову, ну и, конечно, горем, которое настигло ее, – он уходит навсегда. Единственный, неповторимый... Потом даже руки пыталась на себя наложить – такая безысходность вдруг овладела ею... Как птица, сраженная на лету...
