На качелях XX века - Несмеянов Александр Николаевич (мир бесплатных книг .txt) 📗
Были и обратные случаи, когда недооцененные нами работы Сталин предлагал премировать, и Политбюро всегда соглашалось. Так было с трудом Авдиева [270]по истории Древнего Востока. Вообще в области гуманитарных наук Сталин чувствовал себя свободно. Было очевидно, что он с толком и много читает.
Обычно меня приглашали и на доклады председателя Комитета по Сталинским премиям в области искусства. Докладчиком на первых заседаниях на моей памяти был А.А. Фадеев [271], затем Н.С. Тихонов [272]. Большую часть времени занимало обсуждение литературы, и здесь Сталин был вполне в курсе новых произведений и, мне кажется, не уступал докладчикам. В области изобразительного искусства я лично не понимал его вкуса, и часто картины, на мой взгляд «плоские», получали премии. Во время этих заседаний я чувствовал себя уже вне действия и с интересом наблюдал.
После смерти Сталина процедура присуждения премий была упрощена, и я уже не докладывал «наверх», а результаты представлялись в виде письменного доклада.
Позднее (во времена Н.С. Хрущева) размер премий был снижен с 200 000 до 50 000 руб., и премии переименованы в Государственные. Были восстановлены давно забытые Ленинские премии (75 000 руб.).
Академиком-секретарем Отделения химических наук я пробыл с 1946 по 1948 г. и мало что могу сказать об этой деятельности. Заведенным порядком слушали отчеты институтов Отделения за год, проводили сессии Отделения, готовили выборы новых академиков и членов-корреспондентов и т. д.
Поездка в Лондон в 1947 г.
В 1947 г. в Лондоне должен был состояться XI Международный химический конгресс. Выбор командируемого на этот съезд пал на меня. Впрочем, будучи в это время академиком-секретарем Отделения химических наук Академии, я имел, что доложить. Кроме меня командировались доктор химических наук Николай Владимирович Агеев [273], позже академик и директор Института металлургии Академии наук СССР. Был и третий член делегации, не работавший в Академии, назовем его В. Я вез с собой доклад о сурьмяноорганических аддуктах ацетилена и хлоридов сурьмы, их стереохимии и реакциях обмена с галоидными солями ряда металлов. Доклад был на французском языке. В то время английский язык еще не сделался единственным международным научным языком, а немецким в таком качестве в результате войны не пользовались. Я же не владел английским активно, лишь свободно читал литературу по химии.
Вылетели мы на английском самолете, насколько помню, из Внукова. Была одна посадка, видимо, в Голландии. Затем под нами море и Англия. Насколько помню, мы опоздали к открытию конгресса. Надо было не опоздать теперь к моему собственному докладу! Но он должен был состояться на следующий день, а первый день ушел на устройство в гостинице, посещение посла, выслушивание его советов и на прогулку по Лондону.
Утром я отправился на заседание, происходившее в одном из зданий Лондонского университета. Аудитория поднималась амфитеатром и была довольно сильно заполнена, за столом в качестве председателя сидел высокий человек лет пятидесяти. Это был Тодд [274]. Он объявлял имя докладчика и тему доклада. Следующий доклад был мой. Мне отводилось для доклада 15 минут. Доклад был на 6–7 машинописных страницах. Я не торопясь читал его и иллюстрировал слайдами. Все шло гладко. Как только я закончил, выступил председатель и, задав мне два-три вопроса по-английски, на которые я ответил по-французски, сделал короткое упоминание о том, что мои работы по сурьме интересны и близки ему, так как направление его работ по сурьме и моих похожи. Я не стал расспрашивать его об этих работах, хотя нигде не встречал их. Можно было попасть в неловкое положение или его поставить в неловкое положение. Я поблагодарил председателя и сел.
Ко мне подсел полноватый англичанин и отрекомендовался на этот раз знакомой мне фамилией Хэу. Разговаривать было трудно, мы мешали другим слушать. Тогда Хэу пригласил меня на завтра в библиотеку Королевского общества, на что я охотно согласился. На следующий день эта встреча состоялась, и то, что она происходила в библиотеке, дало возможность Хэу продемонстрировать, показав мне тетрадки Quarterly Revues [275], что он знаком с моими работами. Он наглядно объяснил это, тыкая пальцем в соответствующие страницы. Я со своей стороны показал, что знаю о его исследовании свободных радикалов. Он попытался что-то добавить. Я плохо понимал его английский, гораздо хуже, чем английский Тодда. Много позже я осознал, что Тодда я понимал лучше потому, что он шотландец и у него звучит г, и вообще его язык менее картав, чем надлежит быть английскому.
Я спросил Хэу, не знает ли он, как мне повидать Уотерса. Я не сомневался, что он с ним хорошо знаком. С Уотерсом у меня были важные точки соприкосновения в работе по диазометоду синтеза металлоорганических соединений. Хэу, действительно знавший Уотерса, сказал, что тот сейчас в Оксфорде, и выразил любезность позвонить ему и сказать о моем желании. На следующий день вечером Хэу позвонил мне в гостиницу и сообщил, что Уотерс приглашает меня в Оксфорд утром такого-то дня. Это было удобно, и я решил пригласить с собой в Оксфорд и моих спутников.
На следующее утро я отправился на заседание съезда. Дело в том, что Дороти Кроуфут-Ходжкин [276] должна была делать доклад об исследовании структуры пенициллина методом рентгенографии. Хотя непосредственно от меня эта проблема была далека, но пенициллин, появившийся только в военное время, представлял общий интерес, и в Институте органической химии в Москве занимались вариациями его структуры в лаборатории, возглавлявшейся И.Л. Кнунянцем. Доклад произвел на меня глубокое впечатление не только и даже не столько своим содержанием, хотя он был очень интересен, но личностью докладчика. Дороти Кроуфут была на вид совсем молодой, даже юной, и отличалась редкостной красотой и изяществом. После ее доклада мне надо было спешить на заседание организационного комитета конгресса, куда я был через посольство срочно приглашен Тоддом.
На заседании рассматривалось тяжелое финансовое положение ЮПАКа [277]: многие страны не платили членских взносов, в том числе СССР. К счастью, я был подготовлен к такому вопросу. Еще в Москве я поставил этот вопрос перед С.И. Вавиловым, и он, после надлежащих консультаций, сказал мне, что СССР уплатит свой долг и впредь будет платить взносы. На вопрос казначея ЮПАКа — краснолицего крепыша-шотландца — я ответил, что СССР заплатит все, что ему полагается. Это вызвало удовлетворение. Дальнейшие вопросы меня не касались, и я откланялся.
Я был приглашен послом на вечерний прием в посольство. Уже наступил вечер, ехать мне было не на чем, а надо было торопиться. Пришлось ловить такси, что я делал в Лондоне впервые в жизни. Это мне удалось, но дальнейшее было трудно. Я попытался объяснить, куда мне нужно ехать, но водитель не понимал. Я его тоже не понимал — ни одного слова, ни одного звука. Тут я еще раз убедился, что бывает совершенно разный английский. К счастью, язык жестов помог нам найти дорогу до посольства.
Я был страшно голоден и спешил перездороваться с новыми для меня лицами, чтобы поскорее обратиться к яствам и питиям, расставленным на столе. В этот вечер я познакомился с Д. Берналом [278], с которым впоследствии много встречался по общественным делам. Узнав, что послезавтра мы едем в Оксфорд, посол предложил воспользоваться посольской машиной, за что я ему был очень благодарен.
Следующее утро у нас оказалось свободным, и мы отправились бродить по Лондону. Вошли в ворота Гайд-парка недалеко от посольства. Гигантский, свежий и чистый парк в самом центре города! Аллеи, огромные деревья, свежая трава, по которой можно было ходить и на которой разрешалось лежать, оставили глубокое впечатление. Увидели небольшую толпу в углу парка, слушающую выступление какого-то самодеятельного оратора с маленькой трибунки. Затем пошли в сторону Букингемского дворца, наблюдали смену караула у его ворот. Прошли мимо парламента, прогулялись по Трафальгарской площади. Словом, «впитывали» в себя новые, но с детства известные места Лондона. Изредка встречали следы разрушений, нанесенных городу немецкими обстрелами.
