Адольф Гитлер (Том 1) - Фест Иоахим К. (лучшие книги txt) 📗

Фест отвергает концепции, трактующие Гитлера с точки зрения принципиального противопоставления его личности эпохе: «Он был не столько великим противоречием своего времени, сколько его отражением – то и дело сталкиваешься тут со следами некой скрытой тождественности». В нём, как пишет Фест, «сфокусировалась мощнейшая тенденция времени, под знаком которой стояла вся первая половина века».

Действительно, Гитлер явился порождением эпохи, которая оказалась антрактом между двумя мировыми войнами и была неразрывно связана с ними. За исключением короткой передышки в 1924—1929 гг. мир содрогался в конвульсиях политических, социальных, экономических потрясений и глобальных войн. «Век мировых войн и революций», «эра тоталитаризма», «время диктаторов», «эпоха европейской гражданской войны» – таков весьма неполный перечень определений эпохи, охватывавшей почти всю первую половину нашего столетия. В каждом из них схвачена какая-то существенная её черта, но ни одно не может в полной мере отобразить её многообразие. «Закат Европы», «восстание масс», «бегство от свободы» – эти формулы ярко и ёмко отражали апокалипсические настроения и объективные тенденции времени. Не случайно понятие «кризис» в те годы было едва ли не самым популярным в вокабулярии политиков, идеологов, публицистов и сочеталось с множеством прилагательных и существительных.

Тяжёлой мрачной тенью лёг на межвоенное время суровый опыт первой мировой войны. «Уникальным новшеством, привнесённым войной во всю Европу, – пишет видный исследователь фашизма, американский историк Дж. Моссе, – стало ужесточение жизни» [25]. Эту тенденцию подхватили и усугубили радикальные движения правого и левого толка. «Великий страх» был порождён приходом к власти большевиков.

В атмосфере всеобщего ожесточения, экстремизации социально-политической и духовной жизни на авансцену выходят вожди нового типа. Перед их агрессивным напором, пренебрежением к общепринятым нормам, возведённой в принцип аморальностью часто пасуют представители традиционной элиты, потерявшие привычные ориентиры. Они оказались зажаты между коммунистическим дьяволом и фашистским Вельзевулом. В фашизме многие из них склонны были видеть меньшее зло, что в значительной степени объясняет успехи Гитлера, Муссолини и некоторых фюреров меньшего калибра.

Растерянность одних, агрессивный динамизм других создавали непредсказуемую, не поддающуюся контролю ситуацию в мире. Склонный к экстравагантным суждениям известный британский историк А. Дж. П. Тейлор писал однажды, что «период между войнами был как будто специально создан для правления сумасшедших». Он приводил далее запоздалое покаянное высказывание Муссолини: «Гитлер и я поддались иллюзиям подобно паре лунатиков» [26]. Конечно, речь идёт не столько о ненормальности в обыденном смысле, сколько об отклонении от традиционных норм политической жизни. Но именно это обеспечивало нередко такие преимущества Гитлеру, Муссолини и Сталину, что многим современникам казалось: наступил «век диктаторов».

Ещё теснее генетическая связь между феноменом Гитлера и психологическим состоянием германского общества. Сама по себе тяжелейшая травма поражения 1918 года вскрыла глубинные и застарелые его болезни. Трудно переоценить катастрофические последствия инфляционного кризиса 1923 года, когда один американский доллар был эквивалентен 40 миллиардам марок, а кружка пива, за которую в 1913 году платили 13 пфеннигов, стоила 150 миллионов марок. И не успела Германия кое-как оправиться от этого стресса, как последовал грандиозный кризис 1929—1933 годов Не будь его, возможно, нацизм и его фюрер так и остались бы «всего лишь воспоминанием времён инфляции» [27], как надеялся в своё время автор одной из первых книг о Гитлере либеральный политик и учёный Т. Хейс, ставший затем первым президентом ФРГ.

Для страны, привыкшей к упорядоченному существованию, послевоенные потрясения были особенно мучительны, она стала колоссальным резервуаром недовольства и страхов. «Гитлер, – отмечает Фест, – придаёт этим чувствам недовольства как среди гражданского населения, так и среди военных, единение, руководство и направляющую силу». «Его явление, – по словам Феста, – и впрямь кажется синтезированным продуктом всех этих страхов, пессимистических настроений, чувств расставания и защитных реакций, и для него война была мощным избавителем и учителем, и если есть некий „фашистский тип“, то именно в нём он и нашёл своё олицетворение».

В этом и видит автор разгадку превращения безликого аутсайдера в вершителя судеб Европы. Бессмысленно искать какие-то особые события, которые были бы непосредственной причиной подобной метаморфозы, не было, по мнению Феста, и какого-то особого инкубационного периода, когда бы вызревал такой сдвиг, и тем более нелепо говорить о вмешательстве бесовских сил. Было бы вернее сказать, «что и сегодня он остаётся все тем же вчерашним, но дело в том, что теперь он нашёл отрезок коллективной сопряжённости, который упорядочил все неизменно присутствовавшие элементы в новую формулу личности и сделал из чудака искусителя-демагога, а из „чокнутого“ – „гения“. По Фесту, механизм его взлёта таков: „Как он явился катализатором масс, который не добавлял ничего нового, привёл в движение могучие ускорения и кризисные процессы, так и массы катализировали его, они были его созданием, а он – одновременно – их творением“.

В этом, полагает Фест, и кроется объяснение той своеобразной «застылости», важной специфической черты личности фюрера: «Ведь действительно, картина мира у Гитлера, как он сам не раз будет повторять, не изменилась с венских дней, ибо её элементы остались теми же, только будящий зов масс зарядил их мощным напряжением». Правда, мировоззренческая, духовная «застылость» сочеталась у него с исключительной тактической гибкостью, даже изворотливостью.

Истолкование Феста на самом деле помогает многое понять, хотя он склонен переоценивать степень «застылости» Гитлера. Кроме того, «зова масс» было бы явно недостаточно для пробуждения пребывавшего в состоянии летаргии потенциального мессии.

Своим восхождением ефрейтор Гитлер весьма обязан начальству. На старт политической карьеры его, можно сказать, привели за руку. Военно-политическим и финансово-промышленным кругам, не желавшим примириться с демократической Веймарской республикой, требовались «сильные личности» и «национальные барабанщики». Позорно провалившийся Капповский путч (март 1920 года) показал, что без массовой опоры рассчитывать на успех нельзя. Недаром крупнейший финансово-промышленный магнат того времени Г. Стиннес говорил, что необходимо найти диктатора, человека, который должен говорить на языке народа. Правда, на взгляд Стиннеса, было бы все же лучше, чтобы диктатор принадлежал к буржуазии. Для ведущего праворадикального идеолога А. Мёллера ван ден Брука, автора книги с многозначительным названием «Третий рейх», такой проблемы не существовало: «Нам нужен прежде всего народный вождь; принадлежит ли он к демократическому или аристократическому типу, типу Мария или Суллы [28] – это вопрос второстепенный». [29]

Путь к массам искала и баварская военщина. Большое внимание уделялось специальной подготовке пропагандистских кадров. Была раскинута обширная сеть, предназначенная для отлова сколько-нибудь способных кандидатов в «народные трибуны». В неё не мог не попасть ефрейтор Адольф Гитлер. О том, какое значение придавалось пестованию «народных трибунов», свидетельствует послание капитана Майра (начальника курсов, где проходил обучение будущий фюрер) нашедшему убежище в Швеции В. Каппу. Капитан явно горд тем, что ему удалось «поставить на ноги несколько дельных молодых людей». Один из них, «герр Гитлер… становится движущей силой, народным оратором первого ранга». [30]