Аппарат - Прибытков Виктор Васильевич (список книг .TXT) 📗
— Садитесь, — пригласил меня к столу и указал место напротив Михаил Сергеевич. Я безоговорочно подчинился. — Произошло страшное… — продолжил Горбачев. — Наше всеобщее горе! В 19 часов 20 минут… — последовал вздох, пауза. — Ушел из жизни наш дорогой Константин Устинович…
Как ни ожидал я этого сообщения, как ни догадывался о том, что могу услышать в столь поздний час в этом кабинете, а от сказанных в полный голос слов все равно растерялся. Не знаю почему, но мне отчего-то захотелось сказать какие-то добрые слова о покойном, поведать о каких-то важных мелочах…
Горбачев слушал внимательно, время от времени вежливо кивая. Лигачева же мои слова явно раздражали и он всем своим видом высказывал нетерпение. Наконец, он дал мне понять, чтобы я заканчивал воспоминания и шел выполнять данное только что — «весьма ответственное» — поручение…
А поручение, данное мне в этот поздний час, было самым что ни на есть обычным — составить текст завтрашнего траурного обращения партии к советскому народу. Утром текст утвердят на Политбюро, а затем оно одновременно появится во всех газетах, многократно будет прочитано по радио и телевидению.
Через несколько дней с гранитной трибуны мавзолея, над всей Красной площадью, голосом Горбачева торжественно пролетят привычно-официальные слова: «Ушел из жизни верный ленинец, выдающийся деятель Коммунистической партии и государства, международного движения, человек чуткой души и большого организаторского таланта…»
Жена Черненко — Анна Дмитриевна после похорон пригласила нас с супругой, как людей близких ее мужу, на одну из правительственных дач — в Ново-Огарево. Здесь в разное время были гражданские панихиды по матери Брежнева, по нему самому, по Юрию Андропову. Теперь по Черненко… Тут она рассказала о последнем свидании с мужем в кремлевской больнице.
Ее вызвали к нему незадолго до смерти. Когда вошла, была поражена обилием врачей и самой сложной аппаратуры. Все тело умирающего было оплетено проводами и датчиками. Какие-то пришлепочки из пластыря, от которых тянулись хитроумные шланги, были прикреплены на лбу, носу, губах… Создавалось впечатление, что шел сложный научно-исследовательский процесс.
Ей позволили заговорить с ним.
— Ну, что, Костя, худо тебе?..
— Да-а-а… — едва слышно прошелестели его губы.
— Держись, Костя, крепись! Ты сильный, ты выдержишь! — пыталась успокоить и поддержать его Анна Дмитриевна.
— Да-а-а… — в последний раз дрогнули губы Черненко.
Ее вывели в коридор. Начинался очередной врачебный консилиум. Но продолжался он недолго. Вскоре вышла Зоя Васильевна — лечащий врач.
— Анна Дмитриевна, — сказала она, борясь со слезами, — Константин Устинович нас покинул…
Обычно на поминки такого рода прибывает все Политбюро в полном составе. В этот раз не пришел никто. Все боялись хоть на секунду упустить вожжи власти. Даже еще не вожжи, а дорогу к ним. Претендентов, как оказалось, было много. Из видных партийных людей пришел единственный — Владимир Иванович Долгих, секретарь ЦК КПСС и лишь кандидат в члены Политбюро. Пришел он не только по поручению, данному Горбачевым, но и по своей собственной воле. С Черненко они были земляками. И дружили…
Начинался новый непредсказуемый виток истории.
Я же поздней ночью — 10 марта 1985 года — в полном одиночестве в последний раз в жизни вышел из подъезда, где располагался зал заседаний Политбюро ЦК КПСС, медленно, не спеша сошел по ступеням парадного кремлевского «крыльца» и никогда больше на него не вернулся…
Глава 2
Первый день в ЦК
В 1972-м мне «стукнуло» тридцать семь… По сравнению с возрастом большинства работавших в то время в ЦК партии сотрудников аппарата, многие из которых помнили хрущевскую оттепель и сталинскую диктатуру, годы молодые, даже очень молодые. Не «октябрятские», конечно, но где-то, по большому счету, «пионерские».
Незнакомый мне лично Константин Черненко, работавший где-то в необозримой вышине партийной власти, решает «освежить» кадры своего отдела в ЦК. Решил, как потом оказалось, вполне традиционно. Точно так же, как решали до него. Да и сам Черненко попал в партработники из комсомола.
Это традиционный и классический путь! Именно по нему прошли многие руководители вообще и нынешней демократии в частности. Ни секретарь обкома, ни крайкома партии никак не мог миновать сей стези, проскочить на верхний этаж без шаткой комсомольской лесенки.
Для меня предложение о переходе в ЦК КПСС грянуло словно гром средь ясного неба. Я был в командировке в Свердловске, где выступал перед комсомольцами предприятий на какую-то производственную тему. Точно уж и не припомню какую.
На трибуну передают записку: «Срочно пройдите за кулисы, вас к телефону. Москва!»
Извиняюсь. Прерываю доклад. В зале полная тишина. Ни звука, ни ропота. На проводе — Борис Мышенков. В то время заведующий отделом ЦК ВЛКСМ.
— Срочно вылетай. Завтра утром нужен здесь!
— Зачем? Отчего такая срочность?
— Дуй быстро. Приедешь, узнаешь!
Ничего не понимаю. Кому я так потребовался? Уезжал, все было нормально. Может, Тяжельникову? Хотя, зачем я первому секретарю?
Закончил выступление. Первым утренним рейсом — домой. Сразу на Маросейку, которая тогда называлась улицей Богдана Хмельницкого. Захожу к Мышенкову.
— Зачем вызывал?
— Иди в ЦК, — говорит он, указывая взглядом на другую сторону площади, где располагались внушительные серые здания, но уже не комсомола, а партии.
— Что случилось?
Тот без малейшей улыбки — сама серьезность в гости пожаловала — отвечает:
— Там скажут… У Черненко.
И называет номер этажа и комнаты.
Фамилия Черненко говорит не очень о многом. Знаю, что есть такой. Чем-то заведует…
Оказалось, что вызывают не меня одного. Туда же направляется мой хороший товарищ — Володя Бутин.
— Пошли вместе?
— Пошли…
Он тоже не догадывается о причинах скоропалительного вызова.
Минуем проходную, поднимаемся на лифте, входим в приемную. Секретарша в курсе. Как только мы называемся по фамилиям, следует предложение идти дальше — в кабинет.
Входим. Первое впечатление — очень маленькое помещение. Неужто в ЦК такие бы вают? Здесь все должно быть огромным, просторным.
До этого ни Владимир, ни я Черненко в глаза не видели. Он исполнял обязанности заведующего общим отделом и не входил в круг тех лиц, которым было суждено попадать в объективы фото- и телекамер.
Седоватый, средних лет, в сером костюме, смуглый от природы. Сидит за очень странным, на наш взгляд, полукруглым столом. Вся поверхность занята стопами бумаг. Прямо перед Черненко шикарная кожаная папка без каких бы то ни было клапанов для застежки… Догадываемся, что папка для самых высоких докладов. Наверное, для Брежнева.
Робко сели у окна. Ждем.
— Ну что? Какие соображения? — огорошивает нас вопросом хозяин кабинета, а сам довольно иронично улыбается.
Нам с Бутиным остается только недоуменно переглянуться и молчать. Мы не имеем ни малейшего представления о теме предстоящей беседы. Борис Мышенков — старый комсомольский аппаратчик и порядочный «темнила», сколько мы его ни пытали, так и не «раскололся».
— Что, — спрашивает Черненко, — вам ничего не сказали?
— Нет…
— Хм… Вам предлагается работать в ЦК. Инструкторами. В общий отдел…
Шок! Полное смятение. Что-то происходит небывалое — с наших маленьких должностей в комсомоле в аппарат ЦК КПСС никого не брали. Надо служить, как медным котелкам. Перескок по лестнице субординаций значительный, через несколько ступеней.
— Согласны?
Молчим, не в силах «переварить» предложение. Похоже, что Черненко наше поведение начинает изрядно веселить. Губы растягиваются в улыбке, в чуть раскосых глазах пляшут веселые чертики, иронии в голосе — хоть отбавляй.
— Хо-ро-шо… А я ожидал услышать, что «считаете за большую честь»! Все так говорят… — его тон снова становится серьезным, он встает из-за стола, пожимает руки. — Ладно, идите!
