Красный чех (Ярослав Гашек в России) - Антонов Станислав Иванович (серия книг .TXT) 📗
Когда стали собирать вещи, Шуре Захотелось взять с собой семейную фотографию, но муж категорически запретил.
— Кроме вещей, принадлежащих лично нам, брать ничего нельзя.
— Почему?
— Так надо.
На следующий день Гашек и Шура последний раз пошли в город, долго ходили по улицам Уфы, с которой было связано столько счастливых событий.
Вечером вся семья вышла провожать отъезжающих. Железнодорожный вокзал был совсем рядом.
— Вы еще услышите обо мне. Я опишу всю вашу семью. Вот увидите, — говорил, улыбаясь, Гашек, неся большую багажную плетеную корзину.
Мать и сестры долго махали вслед уходящему поезду. На площадке одного из вагонов стояли Гашек в своей красноармейской шинели и Шура в черном меховом пальто и шапке-ушанке. Они прощались с родственниками, с городом. Прощались навсегда!
Москва встретила Гашеков пронизывающим холодом. И все же она была куда приветливее, гостеприимнее, чем тогда, весной восемнадцатого, когда Ярослав впервые вступил на ее землю. Не было тогда ни друзей, ни знакомых. Вокруг — чужие лица, чужие дома, улицы. Сейчас же все выглядело иначе.
Ярослав водил Шуру по городу, показывал места, где он бывал, много рассказывал о тех трудных и теперь кажущихся такими далекими днях. Вспоминал о посещении театров, о встречах и знакомствах. И, конечно, о том, как слушал Владимира Ильича Ленина, беседовал с Яковом Михайловичем Свердловым.
В Чехословацкой секции РКП(б) пришлось сдать свои партийные билеты, удостоверения, другие документы. Даже свидетельство о регистрации брака пришлось оставить здесь.
И снова, теперь в последний раз, пришлось отвечать на вопросы анкеты. Сейчас это уже выглядело как подведение итогов пребывания в России. Бурные события, сложнейшие переживания, кипучая деятельность, даже личная жизнь — все укладывалось на одной страничке.
«С каких пор находится в России».
Ярослав вспоминает, как искал удобного случая, чтобы сдаться в плен, да все никак не получалось. И выводит: «С 1915 г.»
Неприятные воспоминания вызвал другой вопрос: «Служил ли в чехословацком корпусе, в какой должности, с каких пор, когда ушел».
Много бы надо написать, да к чему тревожить совесть, зачем ворошить неприятное прошлое, ошибки, если они все же были исправлены? Главное, что разорвал всяческие отношения с прошлым. И Гашек отвечает, хоть далеко не полно, но зато ясно: «В 1917-м, сентябрь».
А далее идут приятные вопросы, все связанные с тем, чему он отдал весь жар души своей, всю свою неукротимую энергию, энтузиазм. На вопрос: «Когда и где стал коммунистом», с радостью и гордостью отвечает: «Москва, март 1918 г.»
Далее пришлось перечислять города, где работал. С грустью ответил о «роде занятий в настоящее время»: «быв. политинспектор 5 армии».
О сроках службы в Красной Армии хотелось писать много, хотелось как можно больше продлить то время, и Гашек пишет: «С апреля 1918 г. по 18/XI — 1920». До вчерашнего дня считал себя в рядах красноармейцев.
Но вот вопрос, над которым пришлось задуматься: «В какое место Чехословакии желает ехать».
И в самом деле, куда? Ему, прошедшему по своей стране вдоль и поперек, знавшему все города и деревни, все уголки родной земли были близки и дороги, все было родным. И потому он, как верный солдат революции, пишет кратко: «Куда требуют».
Вот почему в следующей графе — «Точный свой адрес в Чехословакии» — пришлось ставить лишь черточку. Да, собственно, и прежде-то дома своего постоянного никогда не было…
Ответив на вопрос о семейном положении («женат»), он расписался и поставил дату: «19 ноября 1920 г.»
Спустя неделю, Гашек и его жена, получив от Коминтерна на дорогу 1500 германских марок, навсегда покинули Москву. Поезд, в котором они ехали, шел до пограничного города буржуазной Эстонии — Нарва. А там…
Кого только из бывших не было на перроне! Тут и солдаты австро-венгерской армии, и офицеры кайзеровской Германии, и воины Польши, Румынии… На одних старые, обветшавшие мундиры, на других — шинели, третьи в штатском и только военная выправка да сапоги выдают бывших военных…
В этой многоязычной, многоликой толпе были и Ярослав с Шурой. Молча отошли в сторону, пережидая, когда схлынет масса и можно будет спокойно выйти из вокзала.
Но что это? На стене висит объявление, которое… впрочем, стоит ли пересказывать полностью его содержание. Главное в том, что эстонские власти обещали 50 тысяч марок тому, кто схватит «большевистского агента»… Ярослава Гашека!
Гашек улыбнулся и посмотрел на стоявшую рядом Шуру.
— Взгляни-ка, что написано, — тихо проговорил он. — А я-то думал, что хоть здесь про меня ничего не знают.
Шура быстро пробежала текст и нервно оглянулась вокруг, точно боялась, что объявление прочитает еще кто-нибудь.
— Не беспокойся, все в порядке, — проговорил муж. — Мы неуязвимы. А впрочем, награда весьма заманчивая, деньги бы нам сейчас не помешали.
— Перестань, что ты чепуху говоришь.
— Знаешь, можно было бы самого себя повесить, лишь бы получить столько марок. Только ведь не поверят, документы-то…
Действительно, в паспорте того, кто стоял перед объявлением, говорилось, что его владелец — немецкий подданный Штайдлов. Подлинной была только фотография.
Ярослав задумался. И в этот момент осторожно подошел какой-то хорошо одетый господин, остановился около них и вполголоса на ломаном русском языке, глядя куда-то в сторону, спросил:
— Не желаете ли обменять советские рубли на эстонские марки?
И замер в выжидающей позе опытного конспиратора.
Гашек молчал. Лицо его было равнодушным, спокойным. Только где-то в уголках глаз мелькнула хитрая искорка: «Узнал я тебя, голубчика, хоть и давненько не встречались. Птичку по полету видно».
А тот, не получив никакого ответа, вздохнул и тихо заговорил, предварительно оглянувшись по сторонам. Но настолько внешне неумело, что у Гашека не оставалось сомнений, кто стоял перед ним.
— Из Советской России? Завидую вам. Вы видели свет… А здесь? Тьма. Беспорядки, нищета, безработица, есть нечего…
— Не очень-то хвалите Советы, — вдруг громко заговорил Ярослав. — Я прочитал в газете «Народная политика», как у одного чешского сапожника в Петрограде жена с голоду сошла с ума, а дедушка умер. Не читали? По улицам Петрограда валяются трупы. Из полутора миллионов жителей в живых остался только Зиновьев. Не слыхали? Он средь бела дня грабит магазины. Да-да. Но это еще пустяки по сравнению с тем, что делается с новорожденными…
Сыщик, даже не простившись, поспешно пошел на другую сторону. А Гашек — за ним:
— Нет, вы только послушайте. Это очень важно. И интересно.
Шура крепко вцепилась в рукав и потянула Ярослава к себе. Он остановился. Сыщик быстро удалялся, а словоохотливый собеседник глядел ему вслед и усмехался: «Эх, если бы тот знал, что торопливо уходит от 50 тысяч марок».
Много мытарств, унизительных процедур пришлось испытать, пока, наконец, власти не переправили возвращавшихся на родину в Ревель (ныне Таллин), в морской порт. А оттуда пароходом «Кипрос» поплыли в Штеттин, чтобы затем добраться до Праги.
Когда корабль был уже далеко в море, встретился ему пароход, на борту которого находились русские пленные. Они тоже возвращались на родину. Судна обменялись дружескими гудками. Все пассажиры вышли на палубу. В это время русские в знак приветствия и радости выкинули у себя красный флаг. Пароходы в знак приветствия замедлили ход.
Все оживленно махали платками, кричали «ура». А Гашек нервно одергивал свое пальто с меховым воротником точно полы шинели, то и дело поправлял островерхую высокую меховую шапку. И молчал, сосредоточенно молчал, провожая взглядом удаляющийся пароход. Только сердце почему-то колет и колет…
У многих на глазах слезы. Но никто не стыдился их.
Долго, очень долго еще разносятся взаимные приветствия по морской глади и отзываются эхом от прибрежных скал.
