История советской литературы. Воспоминания современника - Леонов Борис Андреевич (лучшие книги онлайн TXT) 📗
182
Писатель Борис Авксентьевич Привалов, автор сатирического романа «Садовое кольцо», рассказал, как на одном из заседаний секции юмора и сатиры в Доме литераторов оказался Корней Иванович Чуковский.
Узнав, о чем ведут речь «великие юмористы», он охотно согласился принять участие в беседе и поведал следующую историю из своей биографии.
— В 1905 году, — начал Чуковский, — я редактировал сатирический журнал «Сигнал». И вот в номере четвертом были помещены карикатуры на самого царя. Дело приняло серьезный оборот. Против главного редактора возбудили уголовное дело. Мне грозило по меньшей мере год крепости.
И тогда я решился обратиться к знаменитому адвокату Грузенбергу Оскару Осиповичу.
Выслушав мою просьбу, Грузенберг согласился: «Попытаюсь. Авось удастся…»
И вот мы в суде.
Я — на скамье подсудимых.
Оскар Осипович, который выглядит необыкновенно внушительно и импозантно, на месте адвоката.
В зале — никого.
Кроме моей жены Марии Борисовны, которая специально приехала в Питер, чтобы быть рядом со мной в трудную минуту.
А вот за судейским столом народу было много. В основном вельможи, сенаторы, которых привлекла сюда прежде всего возможность узреть и услышать, как схватятся адвокат Грузенберг с прокурором Камышанским. Они понимали, что «дело» для адвоката безнадежное, а потому и интересное. И прежде всего тем, что адвокат будет отбиваться от смертельных ударов обвинения.
Прокурор Камышанский начал речь крикливо, яростно:
— В то время, как революционное брожение кончилось поражением, а бунтовщики потерпели позорный крах, среди оголтелых литераторов нашлись такие, кто в этот момент вновь поднял преступную руку на священную особу государя императора…
Гляжу на Оскара Осиповича.
Он кажется совершенно подавленным.
Сердце мое уходит в пятки.
Жду.
После окончания обличительной речи прокурора поднимается Грузенберг и тихим, вкрадчивым тоном обращается к суду:
— Представьте себе, что я… на этой хотя бы стене. Рисую. Положим, осла. А проходивший мимо гражданин возьми и заяви: «Это прокурор Камышанский». /Тут зазвенел звонок председателя/. Так я вас спрашиваю: кто же оскорбляет прокурора? Я, рисующий осла, или прохожий, увидевший в нем сходство с… уважаемым блюстителем закона? Ответ однозначен, как, собственно, и в нашем деле.
Что делает мой подзащитный? Он рисует осла, дегенерата, идиота, а уважаемый прокурор Камышанский имеет смелость утверждать, что тут изображенасвященная особа здравствующего государя Николая Второго. И если он повторяет сие тут, мы можем привлечь его к ответственности и применить к нему грозную сто третью статью, сурово карающую за оскорбление его величества!..
И он обратил на растерянного прокурора град вопросов, последовательно обращаясь к помещенным в журнале карикатурам…
— Так меня оправдали, — завершил свое выступление Корней Иванович на секции сатириков и юмористов…
183
Мария Карловна Куприна-Иорданская вспоминала, как умели веселиться собиравшиеся на даче у ее приемной матери Давыдовой, издававшей журнал «Мир Божий», известные и молодые литераторы, среди которых были Горький, Бунин, Федоров, поэт В.Ладыженский. Трое последних особенно любили острить друг над другом, выдумывая при этом самые нелепые истории.
Особенно доставалось Владимиру Николаевичу Ладыженскому. Он будто бы приехал из своего пензенского имения в Ялту в третий раз свататься к сестре Чехова Марии Павловне. А посему стал ежедневно навещать Антона Павловича и жаловаться на судьбу.
— До того довел Чехова, — сочинял свою байку Бунин, — что вчера иду я мимо его дачи и слышу, как он говорит сестре: «Маша, посмотри, кто-то к нам идет. Если это ко мне Ладыженский, скажи, что я умер…»
184
Валентин Петрович Катаев зашел в парикмахерскую Дома литераторов.
Увидев писателя, парикмахер Моисей поинтересовался:
— Говорят, вы были в Ватикане… В соборе, где служил папа… И вам пришлось вставать на колени?
— Нет, я просто опустил — ответил Катаев.
— И что вам на это сказал папа? — любопытствовал Моисей.
— Он ничего не оказал. Он спросил.
— И о чем же он спросил?
— Он спросил: кто вас так плохо стриг?!..
185
Обращали ли вы внимание на то, что натура человека всегда так или иначе «рифмуется» с теми случаями из его жизни, в центре которых он оказывался не просто сам, но и те, с кем дружит или близко знаком. Во всяком случае это подтверждают те жизненные коллизии, о которых рассказывал Иван Фотиевич Стаднюк.
В частности, эпизод с розыгрышем самого Ивана Фотиевича, учиненный его друзьями по случаю якобы присуждения ему Нобелевской премии за роман «Люди не ангелы».
Напомню тем, кто читал роман, и сообщу тем, кто еще, может быть, прочтет его, что он был опубликован в декабрьской книжке журнала «Нева» за 1962 год. Его тут же перевели в ряде европейских стран, поскольку тамошних издателей привлекала в романе та жизненная и художественная правда, с какой впервые в отечественной литературе рассказывалось о жизни деревни тридцатых годов на примере украинского села Кохановки. Правдой этой были голод 1932 года, насильственная коллективизация, преступное раскулачивание крестьян-середняков и разгул своеволия начальства в ГУЛАГах, репрессии среди руководства металлургического комбината и его подневольных строителей…
Так вот этот роман и стал предметом розыгрыша. Начал его Михаил Николаевич Алексеев, работавший в журнале «Огонек» заместителем главного редактора.
Он позвонил Стаднюку и сообщил, что по «белому ТАССу» прошла информация из Швеции, что советскому писателю Ивану Ф.Стаднюку присуждена Нобелевская премия за роман «Святых людей нет».
Не поверил Стаднюк другу. Но в душе было посеяно сомнение. Смутило неточно переведенное название, да еще на английский манер имя автора — «Ивану Ф.Стаднюку».
Между тем Алексеев не успокаивался:
— Иван, что ты будешь делать с такой кучей денег?
— Отдам половину тебе.
— Да ты, чую, не веришь. Приезжай в «Огонек» и сам взгляни на сообщение, — предложил Алексеев.
— Если ты меня разыгрываешь, месть будет еще более жестокой…
И тут же Стаднюк сказал, что непременно приедет в редакцию.
— Но меня уже не будет: еду за Поповкиным. Будем обедать либо в «Украине», либо в Доме литераторов. Захочешь — найдешь. А сообщение для тебя я оставлю у секретаря редакции Анны Алексеевны…
Каково же было удивление, когда он распечатал конверт и увидел на официальном тассовском бланке жирными буквами напечатанную информацию о присуждении ему Нобелевской премии…
И все же что-то мешало окончательно поверить в то, что видели глаза. А вдруг это не розыгрыш друга, а ошибка корреспондента английской газеты «Санди тайме»?! Тогда немедленно в ЦК, советоваться, как вести себя. В памяти была история с премией Борису Леонидовичу Пастернаку за роман «Доктор Живаго»…
Он взял такси и помчался в Дом литераторов.
Но там ни Поповкина, бывшего в то время главным редактором журнала «Москва», ни Алексеева. Встретил Сергея Сергеевича Смирнова и попросил взглянуть на содержимое конверта.
Прочитав тассовскую телеграмму, Смирнов просиял:
— Ай да, Ваня! Ну, поздравляю!
— Да ты всмотрись в бланк! Может подделка?! — попросил Иван Фотиевич своего старого фронтового товарища.
После внимательного «изучения» бланка Смирнов раздумчиво произнес:
— Вроде бы все по форме…
— Только ты, Сережа, никому об этом…
— Ну, о чем речь…
Стаднюк вспоминал:
— Не успел я, видимо, доехать до Украины, как Дом литераторов уже гудел, обсуждая неслыханную новость. За Смирновым подобные шутки водились…
Между тем Стаднюк увидел в ресторане Алексеева и Поповкина. Они о чем-то оживленно беседовали. Заметив Стаднюка, тут же принялись за еду. «Разыграли!» — подумал Иван Фотиевич. Подойдя к столу, нарочито снисходительно бросил им:
