Петух в аквариуме – 2, или Как я провел XX век. Новеллы и воспоминания - Аринштейн Леонид Матвеевич (полные книги TXT) 📗

«Вытрезвитель», – была его первая мысль. Но, взглянув на аккуратные занавески на окне, приличного вида одеяло, шкаф, печь, стол, тумбочку с пудрой «Белая ночь» и духами «Кармен», он сообразил, что находится во вполне жилом помещении. Продолжая ознакомительный обзор, он обнаружил, что на фотографиях, щедро развешенных по стенам, многократно повторялась физиономия Пани – неизменно улыбающаяся. Следующим открытием был будильник. Вернее, обозначенное им время – половина второго, то есть тринадцать тридцать. «Что-то я должен был сделать в тринадцать тридцать, – напряг память Ларька. – Ах да, поезд!»

Действительно: именно в это время с Витебского вокзала отходил поезд № 31, на котором Ларька, согласно приобретенному билету, должен был сегодня отправиться в Киев. Дело в том, что еще летом госпиталь, где служил Ларькин отец, снялся с насиженного места в Лигнице и после долгих странствий осел, наконец, в Киеве. Отец съездил в Казахстан за мамой и бабушкой, семья понемногу обустроилась, и теперь ждали в гости Ларьку.

«Вот уж не повезет, так… – Он схватил будильник, поднес к уху: тикает. – Неужели в самом деле половина второго?» Он поднялся, натянул брюки, вышел в коридор.

Комната Пани, как он убедился, находилась в дощатом бараке. В коридор выходило еще несколько дверей; одна из них вела в кухню, где стояли три стола – по числу семей в отсеке, – на которых возвышались керосинки, электроплитки, примуса, кастрюли и прочие реалии кухонного быта. На лавке у окна стояли полупустые ведра с водой, из чего следовало, что водопровода в бараке нет и туалет надо искать во дворе. Ни Пани, ни соседей не было видно, хотя из-за одной двери доносился стук швейной машинки, а из-за другой – приглушенный плач ребенка.

Необследованными оставались две двери: одна оказалась входной, другая вела в кладовочку, где висели три рукомойника и гирлянда тряпок и полотенец. Ларька вышел во двор и по натоптанной дорожке легко определил местоположение туалета. На обратном пути его внимание привлекла ветхая старушка в огромных валенках и в синей фуфайке. Старушка рубила дрова – вернее, ударяла колуном по колобяке, отчего последняя нисколько не раскалывалась.

Жалобная эта картина взбодрила в Ларьке пресловутый комплекс Дон Кихота. Он отобрал у старушки колун и стал пристраивать под удар колобяку. Старушка отрешенно следила за молодцеватыми Ларькиными приготовлениями, ожидая, судя по ее виду, что непонятный этот человек сейчас отрубит ей голову. Всё то время, пока Ларька превращал кругляк в поленья, старушка продолжала пребывать в недоуменном оцепенении с полуоткрытым ртом и скорбными глазами. Когда же Ларька принялся за второй кругляк, она куда-то засеменила, но вскоре появилась, перекатывая впереди себя еще один кругляк.

Когда Ларька разделался со всеми тремя кругляками, старушка вытащила из карманчика смятую рублевку, подержала в руке, порылась в другом карманчике, извлекла из него копеек двадцать медью и протянула всё это Ларьке. Ларька стал пояснять, что денег он не берет, и хотел уже зайти в дом, как перед ним невесть откуда возник щупленький старик:

– Ты бы и мне дров нащепал, а, солдатик? Рука у меня сухая… Ты по скольку берешь за куб? А, солдатик?

Ларька огляделся. Старушка всё еще стояла, вытянув руку с рублевкой и медью. Он вздохнул:

– Ладно, дорого не возьму. Где дрова-то?

Старик засуетился, схватил Ларьку за рукав и потащил к сараю в глубине двора.

Ларька выбрал несколько кругляков покруче, подкатил к колоде, взял стоявший в сарае колун – тяжелее старушкиного и лучше заточенный – и за полчаса наколол груду дров.

– Всё, папаша. Остальные в следующий раз. Сейчас времени нет. – Старик протянул ему треху, от которой Ларька отказываться не стал, посчитав, что если в бараках увидят, что он колет дрова бесплатно, его вообще отсюда не отпустят.

Пока он умывался, вернулась Паня:

– Ну, ожил? А я думала, до вечера не проспишься! И тяжел ты, брат: что твой куль с мукой. Сейчас что-нибудь перекусим. Я тут и на опохмелку принесла. – Она выгрузила из сумки две поллитровки и изрядное количество разной снеди, приобретенной явно в коммерческом магазине [21].

Ларька подумал, что вообще-то ему пора бы идти, но обижать Паню… Однако тут же поймал себя на мысли, что он с собой лукавит, и уходить ему в действительности не хочется.

– А ты что, не работаешь сегодня?

– Почему? Я пораньше вышла, всё там чин чина-рем, марафет навела… Ушла на часок пораньше, так в другой раз я до ночи убираюсь.

Он помолчал, пытаясь восстановить события минувшей ночи: было между ними что-нибудь или он просто проспал подле нее, как она выразилась, «как куль муки»?

– Это твой муж? – Он показал на фотографию молодого человека с мужественным открытым лицом.

– Это отец. Был машинистом. Погиб молодым, еще до войны. Попал в крушение. Вредители подстроили. А муж вот. – Она показала на фотографию человека с простецким и гораздо менее привлекательным, чем у отца, лицом. – Мы поженились в тридцать девятом… Трех месяцев не прошло. В Финскую его. Вот похоронка… Читай: «Геройски погиб при прорыве линии Маннергейма в районе нас. пункта Ранталла». А это мать, она в блокаду… Это младшая сестра – на Урале живет. То брат: он жив остался. Сейчас в военном училище в Тамбове. То – я. Красивая?

– Ничего…

– Ничего-ничего. Ничего – пустое место. Да и то врешь. Ночью-то ко мне и не повернулся… Я к нему передом, а он ко мне задом. – Ларька удивленно смотрел на Паню: такой резкий скачок от глубокого человеческого горя к откровенному цинизму был для него неожиданностью. «Заодно и на мой вопрос ответила», – усмехнулся он про себя.

– Ладно, ты тут музыкой побалуйся, а я на кухню. – Она вытащила откуда-то из-под стола старый патефон, достала пластинки и исчезла.

Он посмотрел пластинки: Кэто Джапаридзе, Вадим Козин, Эдди Рознер, Утесов, «Рио-Рита», «О, Джовена». Выбрал «Китайские фонарики» и, слушая, стал снова разглядывать фотографии. Паня заскочила в комнату, пританцовывая в ритме патефонного фокстрота:

– Ладно, пока там варится, давай по маленькой…

Развеселилась, потащила Ларьку танцевать на микроскопическом пятачке между столом, нарами, шкафом и тумбочкой. После второй стопки поставила пластинку с частушками и стала подпевать:

Дальнейший текст Паня выдала уже в полном отрыве от того, что напевал патефон: в ее варианте, – надо сказать, крайне нецензурном, – основной упор делался на подробностях того, что происходило между «милым-ухажером» и, так сказать, лирической героиней частушки… С последней Паня себя явно отождествляла: распевая, она уселась к Ларьке на колени и в качестве заключительного аккорда крепко поцеловала в губы. Впрочем, тут же спохватилась: «Картошка!» Выскочила на кухню и вернулась с дымящей кастрюлей, весело напевая непристойную частушку насчет разбитного зятька, который, проходя мимо тещиного дома, каждый раз демонстрировал ей свое всяческое неуважение.

Картошку Паня поставила на стол, затем нашарила под нарами банку соленых грибков и маринованных огурцов с помидорами.

– И-эх, огурчики ды помидорчики, – запела она при этом, – ды Сталин Кирова убил, ды в коридорчике!

– Да заткнись ты, – возмутился Ларька. – У вас же здесь стены бумажные, всё слышно.

– А чего мне? Пускай слушают. Все и так знают…

– Знают, да молчат.

– Кто молчит, а кто и кричит… Это вас, фейдеров да бар, просто засадить. А мы нар-род: нам всё можно! – Она хватанула полстакана водки, закусила картофелиной с огурцом и, явно Ларьке назло, загорланила политические частушки, да такие, что каждой хватило бы схлопотать десять лет…

– Ну и чего мы сидим, как на именинах? – Ларька решил, что это единственный способ заткнуть ей рот. – Айда в постель! А то опять споишь так, что засну, как колода!