Hohmo sapiens. Записки пьющего провинциала - Глейзер Владимир (читать хорошую книгу полностью TXT) 📗
Умный пес послушно завилял хвостом и убежал на задание в указанном направлении. Оставшиеся пять суток собачьей командировки Конифуций ровно в шесть долбил жопу и лизал нос не мне, а одуревшему от нечаянной животной любви доктору исторических наук А. А. Кредеру. Человеку, между прочим, знающему неимоверное число всяких историй. Кроме подобной.
Откровенно говоря, этот самый Конифуций и был предтечей выбора калмыцкого направления.
Марксист Хасин на самом деле тайно исповедовал махаяну. И мечтой его было достижение нирваны под сводами пагоды.
По непроверенным слухам, в расхристанной тибетско-буддистской Калмыкии еще не все ритуальные памятники дальневосточного идолопоклонства были перестроены в амбары и конюшни, и романтичный преподаватель набившего оскомину единственно верного учения задумчиво предложил на прощальном заседании нашего клуба винопутешественников:
— А неплохо бы старика Конифуция свозить в священные места. Быть может, в предыдущей жизни он был самим далай-ламой?
Так вот, Кони залаял не случайно. В торжественную минуту доставания зеленого змия нашу стоянку со всех сторон буднично окружили змеи черные, и похоже, что гадюки. Дико завизжали дети и жены.
— Только в гостиницу! — заорали матери.
Впервые мы послушали женщин и не поступили наоборот.
До столицы социалистической Калмыкии было полчаса душной езды. Неказистая гостиница называлась «Советская». Этикетка полностью соответствовала содержимому. Лунолицая девица на вопрос, есть ли свободные номера, не поднимая глаз от журнала «Мурзилка», ответила:
— Нет, и не будет.
— Почему? — поинтересовался я.
— Завтра республиканский съезд чабанов.
— А сегодня до завтра переночевать можно?
— Нельзя. Все места забронированы. А сколько вас?
— Четверо взрослых, двое детей и Кони.
— Сколько?
— Я же сказал: четверо взрослых, двое детей и Кони.
— Коней сколько, мужчина, я спрашиваю.
— С собой ни одного, — поперхнулся я догадкой, что нас приняли за чабанов, — это собачку нашу маленькую так зовут — Кони. Полное имя — Конифуций Лхасин. Мы за него как за взрослого платим.
— Значит, всего семеро. Так-так-так. Есть свободные койки в общежитии на шестнадцать человек, — сменила фазу Луна. — Делегация прибудет завтра вечером.
— Понял. Беру оптом.
Я не прогадал ни в чем — здоровенная в три окна комната с восемью двухярусными тюремными шконками стоила в сутки восемь рублей ноль копеек — по шестьдесят копеек нижние места-люкс и по сорок верхние — эконом-класса.
Пока мамаши стелились и укладывали детей на попечение блохастого стражника, мы с Витей спустились в ресторан. Было после семи. Государственный антисемитизм — запрет на продажу спиртного после семи вечера — в напуганной недавним геноцидом Калмыкии распространялся и на питейный общепит.
Те, кто заказал водку до часа быка, были уже пьяны и под заунывные песнопения дружно пили лимонад. Тем, кто наивно пришел после отбоя, из крепких напитков предложили плиточный калмыцкий чай с молоком. Утомленный солнцем Витя заплакал: он очень не любил плиточный калмыцкий чай, тем более с молоком, а без стакана водки на ужин не представлял себе ни прошлого, ни настоящего, ни будущего. Я зубом поклялся другу, что водку нам продадут.
Буфет располагался в вонючей раздаточной. Там же стайкой околачивались официантки в отутюженных вместе с лицами чепчиках-наколках. Я вошел в тесное помещение, вежливо поздоровался и попросил бутылочку водки. Если вы когда-нибудь видели, как вышел месяц из тумана, то узнать в лицо пораженных калмычек не составило бы труда. На лбу улыбчивого чужеземца слюнями был приклеен имевший хождение наравне с привычной для этих мест разменной никелевой монетой полновесный советский червонец. Такого в забытом богом и забитом полубогом товарищем Сталиным степном захолустье прежде не случалось!
Водку нам принесли вместе с едой. В бутылке из-под лимонада.
Еда называлась хурен-махн-гуертяган — вкусное жареное мясо, может быть, конина, на куче вареной лапши. Очень рекомендую!
ШКОЛА МУЖЕСТВА
Календарно стояла весенняя оттепель, но на зимних еще ветвях застойно сверкала снежная андроповская изморозь. Поэтому вердикт суда пристяжных членов педсовета был суров и справедлив: «За пропаганду фашизма и сионизма рекомендовать выставить учащемуся девятого класса "А" Глейзеру Илье годовую оценку за поведение — 2 (неудовлетворительно)».
О чем вовсе не огорченный приговором сионацист и сообщил родителям — жене и мне.
— Все кончено! — через пять минут, поднимаясь с пола, прошептала ушибленная известием жена. — Они нас добили!
— Это ты во всем виноват, — приняв тройную дозу валерьянки, продолжила она, лежа на диване, — за девять лет можно было хоть раз тебе сходить в школу?
— Еще не поздно! — с наигранной бодростью сказал я. — Но есть же и объективные обстоятельства.
— Какие? Что наш сын действительно еврей и антисемит одновременно?
— Да нет. Куда я пойду, если у меня нога второй месяц по пупок в гипсе! На костылях, что ли? Я и в машину не влезу!
— Да хоть ползком, змей подколодный! Надо срочно спасать сына!
Столь ответственный военный поход безусловно требовал не менее ответственной артподготовки. Дело в том, что в школу я ходил только в ту, в которой учился сам, да и ее часто прогуливал. И был уверен, что должен в семье сидеть на кормлении, а жена — на воспитании. Каковому принципу не изменял до сей поры. Понимая, что проблема носит в первую очередь юридический характер, я вызвал на допрос потерпевшего.
— Илюша, — весело, разыгрывая доброго следователя, обратился я к сыну. — Что за херню тебе навешивают эти макаренки? Объясни родному папаше содержимое этого компота. Пожалуйста.
— Откуда я знаю, — пошел в несознанку терпила. — Это русачка Мезенцева. Считает, стерва, что книжки не те я читаю!
— А какую-такую литературу ты там цитировал, чтец-декларатор?
— А ту, что у тебя и взял: «СС в действии» с полки и «Архипелаг ГУЛАГ», который на мятых листочках в обложке от твоей диссертации.
— Так, семидесятую статью, Павлик Морозер, для папани готовишь. И какие же публичные выводы ты сделал из прочитанного?
— А то, что вышки с вертухаями можно поменять: гестаповцев в ГУЛАГ, а чекистов в Дахау. И те, и другие — одинаковые сволочи.
— Здесь члены педсовета правы, деточка, это явная пропаганда коммунофашизма. А сионизм в чем?
— Да козлы из восьмого класса в день рождения Гитлера на еврейском кладбище могилы покурочили. Их поймали и на классном собрании в присутствии мента строго предупредили. А я с Карлом Берсудским после уроков хотел во дворе им Карлушкиной бритвой (он всегда с собой опасную носит, для самообороны) обрезание яиц без наркоза сделать.
— А что помешало-то?
— Да убежали, гады, а потом завучу настучали.
Я твердо решил идти в школу.
Лучшей школой нашего района руководил заслуженный учитель РСФСР Самуил Рувимович Недлин. Муля, а именно так, по-кошачьему, его звали все от мала до велика, принадлежал к той самой когорте вечно молодых и румяных комсомольцев-добровольцев, которые поднимали в атаку массы, не выходя из окопов. Если они были инородцами, то обязательно карикатурными. А уж если евреями, то рьяными антисионистами. Эдакие местечковые генералы драгунские, профессиональные изменники исторической родине.
Муля всегда действовал по принципу: лучше инициативно перебздеть, чем безынициативно не добздеть. А судя по тому, что школой он руководил при Сталине, Хрущеве, Брежневе и теперь при Андропове, это ему удавалось.
Мой возмущенный разум кипел, когда я, весь мокрый от трудностей передвижения, по предварительному звонку появился у него в кабинете.
— Садитесь, — предложил мне кучерявый карлик. — Слушаю вас.
— Насколько я понимаю, Самуил Рувимович, у нас с вами одинаковая задача: воспитание детей. Не так ли?
— Так, — важно подтвердил надутый лилипут.
