Петр Великий. Последний царь и первый император - Соловьев Сергей Михайлович (читать полную версию книги TXT, FB2) 📗
В это время государь поднялся с своего места и пресек разговор. Проводивши царя, Мазепа отвел старшину и полковников во внутреннюю комнату и спросил: «Слышали все? вот всегда мне эту песню поют, и на Москве, и на всяком месте; не допусти им только, боже, исполнить то, что думают». Между полковниками начался сильный ропот.
До сих пор сам гетман лично еще не был задет; но вот опять является та же искусительница, княгиня Дольская; приходит письмо из Львова цифирью; княгиня описывает, как она была у кого-то восприемницей вместе с фельдмаршалом Борисом Петровичем Шереметевым, за столом сидела между ним и генералом Реном, и в разговоре с последним случайно упомянула имя Мазепы с похвалою. Рен на ее слова отозвался так же хорошо о гетмане и прибавил: «Сжалься, боже, над этим добрым и разумным господином! Он бедный не знает, что князь Александр Данилович Меншиков яму под ним роет и хочет, отставя его, сам быть гетманом в Украйне».
Шереметев будто бы подтвердил слова Рена; Дольская спросила: «Для чего же никто из добрых приятелей не предупредит гетмана?» «Нельзя, – отвечал Шереметев, – мы и сами много терпим, да, делать нечего, молчим». Когда Орлик кончил разбор этой цифири, Мазепа сказал: «Знаю я и сам очень хорошо, что они о вас и обо мне думают: хотят меня уконтентовать княжением Римского государства, а гетманство взять, старшину всю выбрать, города под свою область отобрать и воевод или губернаторов в них поставить, а когда бы воспротивились, за Волгу перегнать и своими людьми Украину населить. Сами вы слышали, как Меншиков мне на ухо говорил: пора теперь за этих врагов приняться! Слышали вы и то, как тот же Александр Данилович публично просил себе Черниговского княжества, а чрез это стелет он путь к гетманству».
Соединив таким образом свое деле с общим, перекинувши свой страх на всю старшину, Мазепа распространился о собственных обидах: «Вот, – говорил он, – царь послал Меншикова с кавалерией на Волынь, а мне приказал идти за ним следом и что его светлость повелит – исполнять. Не обидно бы еще мне было, если бы меня отдали под команду Шереметеву или другому какому-нибудь великоименитому и от предков заслуженному человеку, а то Меншикову! Тот же Александр Данилович уговорился выдать за племянника моего Войнаровского сестру свою; я несколько лет дожидался, не сватал невесты племяннику, а когда наконец напомнил Меншикову об уговоре, то он отвечал: теперь уже нельзя, потому что царское величество сам хочет жениться на моей сестре». Во сколько все это было справедливо? во сколько сам царь входил в планы своего честолюбивого любимца и во сколько был способен подчиняться его желаниям? Этих вопросов не задал ни Мазепа, ни Орлик; никто из них не предложил вопроса: «Что же, разве Меншиков получил Черниговское княжество? разве царь женился на его сестре?» «Свободи меня, господи, от их господства», – покончил Мазепа свои жалобы и велел Орлику написать Дольской ответ с благодарностью за приязнь и предостережение.
А между тем для Малороссии наступила тяжелая пора: страшный враг был близко; началось сильное движение, шли партии рекрут, мчались начальные люди, тянулись длинные обозы, в Киеве спешили укреплениями. Полковники беспрестанно приходили к гетману с жалобами: приставы у крепостного строения казаков палками по головам бьют, уши шпагами обсекают; казаки, оставивши домы свои, сенокосы и жнитво, терпят на службе царской зной и всякого рода лишения, а там великороссийские люди домы их грабят, разбирают и палят, жен и дочерей насилуют, коней и скотину и всякие пожитки забирают, старшину бьют смертными побоями. Сильнее всех раздавались голоса полковников миргородского Апостола и прилуцкого Горленка: «Очи всех на тя уповают, – говорил миргородский Мазепе, – не дай, боже, над тобою смерти! тогда мы останемся в такой неволе, что и куры нас загребут». Прилуцкий говорил еще сильнее: «Как мы за душу Хмельницкого всегда бога молим и имя его блажим, что Украину от ига лядского освободил: так, напротив, и мы и дети наши в вечные роды душу и кости, твои будем проклинать, если нас по смерти своей в такой неволе оставишь».
В 1707 году царь созвал в Жолкве военный совет; гетман войска запорожского был на совете и возвратился мрачнее тучи: к царю на обед не поехал, дома целый, день не ел; что такое там было на совете, никто не знал; Мазепа никому ничего не рассказывал, сказал; только: «Если б я богу так верно и радетельно служил, то получил бы наибольшее мздовоздаяние, а здесь хотя бы в ангела пременился, не мог бы за службу и верность мою никакой получить благодарности». На другой или на третий день приносят к Мазепе бумагу: то был приказ от Меншикова к полковнику компанейскому Танскому, чтобы тот шел к нему с полком. Мазепа в бешенстве вскочил с места и закричал: «Может ли быть большее поругание, посмеяние и уничижение моей особе: всякий день князь Меншиков со мною видится, всякий час со мною разговаривает, и, не сказавши мне об этом ни одного слова, без моего ведома и согласия, посылает приказания людям, мне подчиненным! И кто же там Танскому, без моего указа, выдаст месячные деньги и провиант? и как он может без моей воли идти куда-нибудь с полком своим, которому я плачу жалованье? А если бы пошел, то я бы его велел как пса расстрелять. Боже мой! Ты видишь мою обиду и уничижение!»
В это время, как нарочно, является иезуит Заленский с предложениями перейти на сторону непобедимого короля шведского; Мазепа начинает с ним тайные совещания; искусная, ношенная птица, гетман недоволен Москвой, но боится Петра, боится в то же время и Карла, не надеется, чтобы Петр сладил с ним, и хочет пробраться между двух огней, не обжегшись.
А между тем ропот полковников усиливался все больше и больше. Возвратившись в Киев, Мазепа получил царский указ об устройстве казаков в пятаки, наподобие слободских полков, между полковниками только, и было разговору, что выбор пятаков – ступень к преобразованию казаков в драгуны и солдаты; начался сильный ропот; недовольные собирались у обозного Ломиковского, особенно же у полковника миргородского, и советовались, как бы предупредить беду, защитить свои вольности.
Мазепа не принимал никакого участия в этих совещаниях. 16 сентября 1707 года, поздно вечером, к нему принесли письмо от Дольской и вместе письмо от польского короля Станислава Лещинского. Прочтя это письмо, Мазепа от страха выронил его из рук и закричал: «Проклятая баба! погубит меня!» Долго сидел он после того молча, в глубоком раздумьи; наконец начал говорить Орлику: «С умом борюся, посылать ли это письмо к царю, или нет? завтра об этом посоветуемся, а теперь ступай в свою квартиру и молись богу, да яко же хочет устроит вещь; может, твоя молитва приятнее богу, чем моя, потому что ты по-христиански живешь. Бог знает, что я не для себя делаю, а для вас всех, для жен и детей ваших». Мазепа и Орлик жили в Печерском монастыре. Орлик, возвратившись на свою квартиру, взял два рубля денег и вышел, чтобы раздать старцам и старицам, нищим и калекам, которые лежали в кущах на улице и жили в богадельнях печерских: писарь надеялся этим добрым делом умилостивить бога, чтоб он спас его от страшной беды и отвратил сердце Мазепы от лукавого предприятия. Старцы и старицы сначала поднимали брань, когда он толкался в их кущи: они вовсе не надеялись получить милостыни в такое позднее время, а скорее боялись воровства; но потом успокаивались, слыша ласковые, не воровские слова, отворяли двери и принимали милостыню.
На другой день рано поутру Орлик пришел к Мазепе и застал его сидящим в конце стола, и перед ним крест с животворящим древом; увидавши Орлика, гетман стал говорить: «Так как вчера дело мое через присылку письма от Лещинского открылось перед тобою, то перед всеведущим богом протестуюся и присягаю, что я не для приватной моей пользы, не для высших гоноров, не для большего обогащения и не для иных каких-нибудь прихотей, но для вас всех, для жен и детей ваших, для общего добра матки моей отчизны, бедной Украйны, всего войска запорожского и народа малороссийского, для повышения и расширения прав и вольностей, хочу, при помощи божией, так сделать, чтобы вы ни от московской, ни от шведской стороны не погибли. А если б я для каких-нибудь приватных моих прихотей дерзнул это сделать, то побей меня, боже, и невинная страсть Христова на душе и на теле».
