Реквием (СИ) - Единак Евгений Николаевич (лучшие книги .txt) 📗

Мне стыдно за неспособность сегодняшних монстров киноиндустрии донести до зрителей основной замысел фильма без мата и постельных сцен. Это, наверное, от собственного душевного убожества. Фильмы, как и литература не должны конъюнктурно опускаться до уровня культуры общей массы, не встречаться где-то на середине. Фильмы должны быть не только отражением, а и локомотивом, несущим настоящую культуру в народ.

А люди — они умные, поймут все без мата.

Уши и хвосты

К событию начинали готовиться накануне. Отец приносил толстый деревянный щит, постоянно кочевавший по дворам магалы. На щите были видны следы скобления различной давности. Прислонив щит к задней стене дома, отец выносил из сарая щит поменьше. Устанавливал его на два козлика и примерял по длине недавно купленную клеенку. На плоском серо-красном камне-голыше точил ножи. Мама в это время мыла ведра, эмалированные миски, ножом скоблила деревянное корыто и, окованную заржавелыми ободьями, старую цыбарку.

Захватив две-три большие вереты (рядно), мы с отцом отправлялись вглубь двора, где стояла, крытая старыми листами ржавой жести и клеенки, скирда соломы. Срезав надломанной косой посеревший слой прошлогодней соломы, отец стелил рядом со скирдой верету. Снимая слоями солому, укладывал ее на верету, часто предупреждая, чтобы я не лез под вилы. Накидав достаточно соломы, завязывал на ней крест-на-крест верету и поочередно уносил огромные узлы в стодолу.

Мама выносила на крыльцо ведро с болтушкой для свиньи. Сегодня болтушки было намного меньше, да и жиже она была, чем обычно. Отец брал ведро и мы шли кормить кабана последний раз. Вылив болтушку в деревянное корытце, прикрученное проволокой к доске ограды загона, отец начинал звать кабана:

— Ц-ц-ц-ц-ц….

— Ц-ц-ц-ц-ц-ц… — старался я.

В глубине небольшой, почти игрушечной односкатной пристройки раздавалось протяжное, напоминающее стон, хрюканье. В проеме дверей показывалась голова кабана. Он не спешил, разглядывая нас маленькими глазками под белыми ресницами.

— Чувствует, — сказал негромко отец, — Ц-ц-ц-ц-ц.

Тяжело переступая, кабан выходил в загон. Подойдя к корытцу, кабан начинал чавкать, громко прихлебывая и вскидывая рыло кверху. Отец, опершись на верхнюю жердь ограды локтями, молча смотрел на кабана.

Каждый год он покупал ранней весной поросенка. Приносил его, визжащего, в мешке за спиной. Визжа, поросенок пытался найти брешь в мешке, периодически ненадолго затихая. Опустив мешок в загон, отец развязывал веревочку и, потряхивая за дно, заставлял поросенка выйти в загон. Поросенок покидал мешок и, обиженно хрюкая, начинал обследовать загон, в котором ему предстояло жить недолгой свинячьей жизнью. До очередного забоя. До октябрьских, либо до нового года. И так из года в год.

В тот вечер я долго не засыпал. Ворочался, потом спрашивал:

— А бабе Явдохе передали, чтоб пришла?

— Передали, передали. Спи уже.

Утро наступало неожиданно и каждый раз поздно. В коридоре звенели ведра, слышался голос уже пришедшей бабы Явдохи. Я вскакивал, спешно натягивал штаны. Одевшись, выходил во двор. Возле загона уже стоял постоянный забойщик на магале, дядя Миша Климов. Он о чем-то говорил с отцом и дядей Федей Жилюком, двоюродным братом отца, пришедшим помочь.

— Умойся, — сказала мама, наливая воду в рукомойник на столбике забора.

— Зачем, все равно через час будет как черт, — этот бабушкин ответ я уже знал наизусть. — Лучше пусть оденет шерстяные носки и резиновые сапоги.

Я не сопротивлялся.

В это время отец уже отбивал гвозди, которыми была заколочена калитка загона. Подталкиваемый отцом, кабан неохотно покидал загон. Направляя с двух сторон, кабана заводили на расстеленную солому в центре двора за домом. Меня не прогоняли, несмотря на скорую кровавую расправу над ни в чем не повинным животным. С раннего детства дети в селе привыкали к бесприкрасной реальности добывания мяса.

Дядя Миша подходил к приговоренному кабану и коварно начинал почесывать ему спину. Кабан расслаблялся, выгибая вниз спину. Другой рукой дядя Миша уже чесал за ухом. Затем левой рукой почесывал живот, грудь, продвигаясь вперед. Кабан доверчиво начинал похрюкивать. Правой рукой дядя Миша плавно вынимал из-за голенища довольно короткий нож.

Приподняв согнутую левую переднюю ногу кабана, большим пальцем правой руки что то быстро щупал. Держа нож почти вертикально, забойщик быстро вкалывал его в грудь кабана слева на всю глубину, затем резко наклонял кпереди. Кабан лишь вздрагивал. Дядя Миша выдергивал нож и подставлял кастрюлю, куда тугой струей начинала бить кровь. Кабан стоял как вкопанный.

В селе от мала до велика знали дядю Мишу как лучшего забойщика. Свиньи у него не сопротивлялись и не визжали, как у остальных. Кровь он собирал почти всю. А хозяйки в один голос утверждали, что мясо забитых им свиней было почти белым, в отличие от темно-красного мяса свиней, которых, как говорили мужики, «душили». То есть, долго забивали.

Журчанье крови стихало. Кабан, шатаясь, пытался шагнуть, но его валили на правый бок. Несколько раз взбрыкнув ногами в воздухе, кабан затихал. Дядя Миша, обложив кабана соломой с одной стороны, поджигал ее. Солома ярко сгорала, а забойщик умело подкладывал новые пучки соломы на пламя. Шмаление свиньи, как говорили в селе, было точной наукой. Надо было вышмалить волос под основание так, чтобы при этом не сгорела и не потрескалась шкура.

Пока дядя Миша обкладывал горящей соломой тушу кабана уже с другой стороны, отец с дядей Федей скоблили черную обгорелую шкуру на прошмаленной половине. Черная шкура под ножами постепенно светлела, становилась желтой. Так двигались вокруг свиньи, выскабливая и снова шмаля до черноты.

Вот уже дядя Федя коротким ножом чистит голову, а отец, взяв хвост, стал чистить его как морковку. Лишь сейчас я вспомнил, что я голодный. Я громко сглотнул обильную слюну. Дядя Миша улыбнулся: «Сейчас». Сменив дядю Федю, он сам чистил уши. Срезав почти половину, еще раз почистил и протянул темное ухо мне.

Ухо было еще теплым и пахло горелой шерстью. Слегка поскоблив выемки ногтями, я откусил часть уха. Шкуру прокусил легко, сразу же громко хрустнул под зубами хрящик. Ухо вначале показалось горьковатым, но скоро горечь прошла и хрящ вовсю захрустел под моими зубами. Затем настала очередь второго уха, а за ним хвоста. Его приходилось обгладывать, оставляя небольшие остатки мяса на косточках.

Насыщение не приходило. Взяв нож, я самостоятельно отрезал еще кусочек уха. Но он был жестким и сырым. Дядя Федя, наколов кусочек уха на вилы, сунул его в соломенный жар. Вскоре зашкварчало, сквозь жар пробилось облачко синего дыма. Я нетерпеливо протянул руку. Взрослые засмеялись:

— Погоди хоть чуть-чуть!

В это время кабана закончили скоблить. Подставив большой щит, перекатили на него тушу. Затем стали поливать горячей водой из кружек, оттирая мокрой соломой как мочалкой. Снова облив, укутали тушу в рядно, накинув сверху солому.

— Пусть отпарится, — сказал дядя Миша.

Убрав рядно, снова скоблили, поливая тушу водой. Скоро весь кабан стал светло-желтого, почти белого цвета. Окатив водой кабана и щит, дядя Миша снова поточил длинный узкий нож. Я глазом не успел моргнуть, как он отделил голову кабана от туловища одним ножом, без топора. Отец лил воду на срез, а дядя Миша, быстро двигая по срезу свиной головой, отмывал кровь. Затем голову водрузили на маленький щит, накрытый клеенкой.

Отец с дядей Федей держали ноги с боков, а дядя Миша сделал разрез посередине живота и введя в щель два пальца, молниеносно разрезал кабана от хвоста до самой груди, не задев кишок. Грудь разрубили топором. Дальше дядя Миша сделал самое главное, по крайней мере, для меня.