Чтоб услыхал хоть один человек - Акутагава Рюноскэ (мир книг txt, fb2) 📗
Зеленоватый мотылёк сел мне на плечо. За окном в июньских сумерках тихо шелестят дубы. Пахнет сеном, слышится монотонное мычание коров, в небе жёлтый нарождающийся месяц – наступает ночь с её мыслями и снами.
Я должен зажечь лампу и сесть ужинать с моими старыми отцом и матерью.
Искренне твой, Р. Акутагава
Р.S. «Саломея» Бёрдсли прекрасна. Я нашёл её вчера в букинистической лавке. Она стоила семь иен.
2 августа 1912 года, Синдзюку
Написал тебе письмо ещё во время болезни императора и уже собирался отправить, но из-за волнений в связи с выходившими один за другим экстренными выпусками газеты, сообщавшими о состоянии его здоровья, забыл отправить, и конверт, который я положил на книжную полку, покрылся пылью. А в это время от тебя пришло письмо в розовом конверте, и я, разорвав своё старое, пишу заново. Сестра, ходившая в один из вечеров во время болезни императора к мосту Футаэбаси, чтобы поклониться императорскому дворцу, рассказывала мне со слезами на глазах, что трое школьников, склонившись в поклоне к самой земле, оставались в такой позе чуть ли не полчаса. Меня рассказ сестры подвиг тоже пойти к мосту Футаэбаси, я сказал, что хочу поблагодарить императора за рескрипт, но там я увидел студента, который покончил с собой, выпив сильный яд, – на меня это произвело ужасное впечатление. Я подумал, чем садиться в трамвай и ехать поклониться императорскому дворцу ради того, чтобы оказаться рядом с этим студентом, лучше было бы остаться дома, и помолился за выздоровление императора. А вскоре было сообщено о его кончине. Но когда в моих руках оказался экстренный выпуск газеты с траурной рамкой, который пришёл, когда было уже темно, я подумал, что всё же поступил правильно, отправившись поклониться императорскому дворцу.
Вчера (первого числа) в колледже была траурная церемония. В зале, где собрались находившиеся в Токио ученики, Кикути-сан, стоя под красно-золотым школьным знаменем, зачитал слова скорби по усопшему. После этого он произнёс довольно длинную речь. Она была очень тёплой. За несколько дней до этого представители учащихся отправились к Кикути-сану, чтобы вручить ему письмо с выражением скорби, однако не дождались – в одиннадцать часов вечера его ещё не было – и решили идти по домам, но по дороге встретили сэнсэя. Подставляя ветру разгорячённое выпивкой лицо, он заявил им: «Болезнь его величества для меня невыносима». Это было как раз вечером двадцать восьмого. Двадцать восьмого они же ходили к Таниями-сану, который сказал, что «Хори-сан, несмотря на это ужасное событие, отправился развлекаться в Асакусу, ну что с ним поделаешь», и сам всё время пьёт и никак не может остановиться. Услышав о таком скандале, я почувствовал внутренний протест – насколько большего уважения достойно поведение моих необразованных мамы и тётушки, чем Кикути-сана, зачитавшего слова скорби по усопшему. И вправду, когда пришёл специальный выпуск газеты с известием о смерти императора, все мои домашние горько плакали. А уж преподавателям колледжа, я считаю, вести себя так совсем не пристало.
Хорошо бы в число развлечений, которые сейчас запрещены, не включили экскурсии, тогда после снятия траура, я надеюсь, мне удастся куда-нибудь поехать. Но пока ещё ничего не решено. Иногда мне кажется, что у меня в голове блещет голубая гладь Инахасиро. Я хочу отправиться именно туда.
В Токио жара, невыносимая жара. А я к тому же ещё живу на окраине – насекомых тучи. Стоит зажечь лампу, как слетаются полчища майских жуков, цикад, крылатых муравьёв. Не люблю лета.
«Гайавату» прочёл с интересом. Он прозвучал для меня как картина первобытных американских индейцев на звериной шкуре, как звук камышовой дудки, на которой играют в тени густой ивы. Хороши, мне кажется, «Peacepipe», «Hiawatha and Mudjekeewis», «The Son of Evening Star», «Hiawatha’s Departure» [68]. А «Привидения» не восхитили меня. Самое выдающееся произведение Лонгфелло «Evangeline» [69].
Судзуки прислал письмо из Дайрэна. Он наслаждается китайской едой, ходит в китайский театр, в общем, живёт в своё удовольствие. Я представил себе бесконечную серую равнину, гладкое, точно стальной лист, синее море. В ушах слышатся звуки свирели и кота, оплакивающих угасающий свет дня. Меня уговаривали поехать в южную Маньчжурию, но нет денег, и я отказался. Маньчжурия представляется мне сплошь заросшей китайским просом, в котором хрюкают чёрные свиньи. Но всё равно мне бы хотелось хоть однажды увидеть лучи солнца, освещающие ивы на Янцзы.
Напиши мне какую-нибудь mysterious историю – всё равно какую. И не вздумай отговариваться, что не любишь писать.
Жизнь моя, как и раньше, течёт спокойно. Иногда хожу в библиотеку и ищу в каталогах книги с загадочными названиями. Недавно прочёл «Удивительные записки о живой рисинке», довольно занятно. (…)
30 августа 1912 года, Синдзюку
Стоит подумать, что через две недели начинаются занятия в колледже, как охватывает тоска. В самом деле, тоска. Покрытые пылью столы в аудитории. Исписанные всякими непотребствами стекла окон. В общем, ничто не радует моё сердце. Меня всего передёргивает от vulgar slang [70] и vulgar scandal [71]. Единственное, что остаётся, – запах сакэ. Думая об оставшихся двух неделях, честно говоря, так и слышу eternal [72] чтение вслух Яки-куна. Eternal я употребляю в самом хорошем смысле, и я не собираюсь утверждать, что мне его чтение неприятно. Я назвал его тон eternal только потому, что это определение кажется мне наиболее подходящим. Действительно eternal. Ты согласен?
Честно говоря, охватившая меня тоска гораздо сильнее предстоящего мне удовольствия встретиться со своими товарищами. Если бы я мог избавиться от тоски, согласился бы и не встречаться ни с кем. Начать с того, что, кроме тебя, с кем я с таким удовольствием разговариваю, я не знаю ни одного человека, с кем бы хотел повидаться. (Возможно, все они испытывают такое же чувство.) Поэтому, увидев их лоснящиеся после двухмесячного отдыха лица, я совсем не должен издавать восторженные возгласы. С кем хочется повидаться, того можно просто навестить. До того как я решил отправиться в Кисо, у меня была даже мысль поехать к тебе. Но пока я колебался, мол, ехать поездом довольно долго, Kannipan [73] со своей обычной энергией предложил plan [74] отправиться в Кисо, так и вышло, что мы вместе с ним поехали туда. Было бы жалко упустить случай посмотреть на морское побережье Идзумо, на горы Идзумо. Это путешествие придумал Kannipan, и мы pass [75] втроём – все знакомые между собой. Ведь двадцатая часть инженерного факультета – мои товарищи. Такое путешествие втроём очень приятно. (…)
В Кисо нас заели блохи. Когда мы ночевали в Фукусиме, я глаз не мог сомкнуть, всё тело вспухло и покраснело. Все, кто хочет отправиться в Кисо, обязательно должны запастись мазью от блох. В Фукусиме ночевали в одной комнате с учеником коммерческого училища Йокогамы. Ладный, хорошо сложенный парень, но ужасно разговаривал во сне. Среди ночи он вдруг произнёс: «Брось шутить. Разве такое возможно?» – и расхохотался.
В хибарке на горе Отакэ мы оказались вместе с двумя школьниками из Фукусимы, они знали множество студенческих песен. Даже больше, чем я. Из их слов я понял, что жизнь во всех учебных заведениях строится по образцу первого колледжа. Они сказали, что у них существует «и наказание железными прутьями, и storm [76]». Да, наш первый колледж чего-то стоит, подумал я. Хотя гордиться мне тогда было, в общем-то, нечем. (…)
