Во имя истины и добродетели (Сократ. Повесть-легенда) - Фомичев Николай Алексеевич (читать книги онлайн .TXT) 📗
И когда Мелет, окинув самодовольным взглядом судей и народ, сел на место, где-то справа, у ограды, Сократа ткнули потихоньку в бок, и голос Аполлодора произнес над ухом:
— Учитель! Твое слово!
И медленно поднявшись, словно воспрянув ото сна, обвел Сократ своим задумчивым взглядом сограждан и судей и сказал среди внезапной тишины:
— Стало быть, афиняне, мне следует опровергнуть клевету, ибо то, в чем обвиняет меня Мелет, не более как клевета. Вы вправе, однако, спросить: «Откуда пошла на тебя клевета, Сократ? Если бы ты жил тихо и мирно, как живет большинство, то, наверно, и не возникло бы столько слухов и толков о тебе». Вот это, мне кажется, верно, и я постараюсь вам показать, что именно дало мне известность и навлекло на меня клевету. Так слушайте…
Вы знаете, афиняне, когда Херефонт спросил у дельфийского оракула, кто самый мудрый человек в Элладе, пифия сказала, что никого нет мудрее Сократа…
И тотчас гневный шум прервал Сократа и злобные выкрики:
— Кончай бахвалиться, Сократ!
Сократ же, подняв руку, укоризненно сказал:
— Прошу вас, не шумите, афиняне, даже если вам покажется, что говорю я несколько высокомерно, выслушайте меня…
Долго я недоумевал, что же имела в виду пифия, и в конце концов прибегнул к такому решению: пошел я к одному из тех людей, которые слывут мудрыми, думая, что уж где-где, а тут я скорее всего опровергну прорицание, объявив оракулу: «Вот этот мудрее меня, а ты меня назвал самым мудрым». Но когда я присмотрелся к этому человеку, побеседовал с ним, и не раз, — назвать его нет никакой необходимости, скажу только, что был он государственный муж, — так вот, когда я оценил его ум, то понял, что этот человек только кажется мудрым и другим и самому себе, а на самом деле не мудр. Я попробовал показать ему в споре совсем недавно, что он только мнит себя мудрым. Из-за этого-то и сам он, и его прислужники возненавидели меня. Тогда я рассудил, что этого-то человека я определенно мудрее, потому что, хотя мы оба ничего путного не знаем, но он, не зная, воображает, будто что-то знает, а я, если уж не знаю, то и не воображаю, что знаю.
После государственных людей прислушался я к поэтам, чтобы научиться от них чему-нибудь. Стыдно признаться, афиняне, а сказать все же следует: чуть ли не любой посторонний с улицы лучше мог объяснить творчество этих поэтов, чем они сами! И в то же время из-за своего поэтического дарования они считали себя мудрейшими из людей и во всем прочем, а на деле этого не было. И от них я ушел, думая, что превосхожу их тем же самым, чем и государственных мужей.
Наконец пошел я к людям ремесла. Тут я не ошибся: в самом деле, они умели делать то, чего я не умел, и в этом были мудрее меня. Но, афиняне, мне показалось, что их просчет был в том же, в чем и у поэтов: оттого, что были они хорошими мастерами, каждый из них считал себя мудрым и во всем прочем, даже в самых важных государственных вопросах, и это заблуждение заслоняло собой ту мудрость, какая у них была.
Из-за этого-то любознательные люди стали прозывать меня мудрецом, потому что думали, будто, если я доказываю, что кто-то в чем-то не мудр, то сам я в этом весьма мудр. А другие возненавидели меня за мою науку противоречия. Вот почему накинулись на меня Ликон. Мелет и Анит…
А теперь я постараюсь защитить себя от Мелета. Он обвиняет меня в том, что я преступно порчу молодежь, а я, афиняне, утверждаю, что преступно действует Мелет, потому что шутит он серьезными вещами.
Встань, Мелет, и скажи: кто делает молодых афинян лучше? Развратителя ты нашел, раз ты вытребовал меня в суд и обвиняешь в этом. А назови-ка теперь того, кто делает их лучше. Что ж ты молчишь, Мелет? Кто делает молодежь лучше?
И, поднявшись с места, изрек Мелет:
— Законы!
— Да не об этом я спрашиваю, — сказал Сократ, — а кто эти люди: ведь они прежде всего их и знают, эти законы.
— А вот они, — показал Мелет, — судьи.
— Что ты говоришь, Мелет! Вот эти самые люди способны воспитывать юношей и делать их лучше?
И Мелет сказал:
— Как нельзя более.
— Все они способны на это, или одни способны, а другие нет?
— Все!
— Хорошо же ты говоришь, клянусь харитами! И какое изобилие людей, полезных для других! — И, обратив внимание на лузгающих орешки афинян, спросил Сократ: — Ну а вот эти, кто нас слушает сейчас, они делают юношей лучше или нет?
— И они тоже, — подтвердил Мелет.
— А члены Совета?
— И члены Совета.
— Но, в таком случае, любезнейший, уж не портят ли юношей те, кто участвует в народном собрании? Или и те тоже, все до единого, делают их лучше?
— И те — тоже, — не очень-то уверенно изрек Мелет.
— Так что же получается? — воззвал Сократ к народу. — Выходит, все афиняне делают молодежь безупречной и только я один ее порчу? Не глупость ли ты говоришь, Мелет?
И дружный хохот афинян покрыл слова Сократа, и сел на место сконфуженный Мелет. Сократ же продолжал:
— А еще, афиняне, обвиняют меня Анит, Мелет и Ликон в безбожии, что будто я вместо богов признаю знамения каких-то гениев, даймониев. Да кто же из вас, афиняне, не знает, что даймоний есть внутренний голос, воспрещающий нам бесчестие, как же не понять, афиняне, что этот голос, может принадлежать лишь воле богов? Так как же можно назвать безбожником того, кто признает богов, хотя бы и каких-то других?..
И гулом одобрения ответило собрание Сократу.
— Обвинители меня пугают смертью, — продолжал Сократ. — Но разве человек о смерти должен печься? Пока он жив, он должен печься об одном: поступает ли он справедливо или несправедливо, достойно или недостойно! А бояться смерти это не что иное как приписывать себе мудрость, которой не обладаешь, ибо никто не знает, что такое смерть.
И если бы теперь, афиняне, вы отпустили меня с условием, чтобы я оставил философию — ибо именно этого хотят от меня мои обвинители, — если бы это условие вы мне поставили даже в обмен на мою жизнь, то и тогда бы я сказал: «Я вам предан, афиняне, и люблю вас, но слушаться буду скорее судьбу, чем вас, и я не перестану философствовать и убеждать каждого из вас, говоря: „Ты — лучший из людей, раз ты афинянин, гражданин великого государства, больше всех прославленного мудростью и могуществом, так не стыдно ли тебе заботиться о деньгах, славе, почестях, а о разуме, об истине и душе своей не тревожиться?“ Смешно сказать, афиняне, но я приставлен к нашему городу, как к коню, большому и благородному, но обленившемуся от тучности и нуждающемуся в том, чтобы его подгонял какой-нибудь шмель. Вот, по-моему, боги и послали меня в Афины, чтобы я, целый день носясь повсюду, каждого из горожан будил, уговаривал, упрекал непрестанно, чтобы люди оглянулись на себя и захотели сделаться лучше. Вот почему я могу сказать вам: „Афиняне, послушаетесь вы Анита, Мелета и Ликона или нет, отпустите меня или нет, но жить по-другому я не могу и не буду, даже если бы мне предстояло умереть много раз…“»
И, усмотрев заносчивость в словах Сократа, вновь возмущенно загалдели афиняне, но Сократ их пристыдил:
— Ну, вот, опять вы расшумелись! Уймитесь же, наконец! Самое лучшее в моем положении — это было бы разжалобить вас. Но делать это в мои годы и с моим прозванием мудреца — заслуженно оно или нет — смешно. Да и приятно все же думать, что Сократ отличается чем-то от тех почтенных граждан, которые, едва их привлекут к суду, трясутся от страха, как будто они стали бы бессмертными, если бы их не казнили. Нет! Я этого делать не буду. Я кончил!
И с этими словами сел Сократ на место, встреченный одобрительными улыбками друзей.
И вышел вперед главный судья и сказал железным голосом:
— Мы ждали от тебя раскаянья, Сократ, но ты пренебрег такой возможностью! Так пожинай плоды своего безрассудства! Голосуйте, судьи!
И устремились выборные судьи к кучкам камешков и, беря кто белый, кто черный, стали их бросать отдельно: черные к черным, белые к белым. И когда вернулись все на место, подсчитали счетоводы голоса, и возгласил главный судья:
