О себе (сборник) - Радзинский Эдвард Станиславович (читать книги бесплатно полностью без регистрации .txt) 📗
Но денег не было. И вообще, улететь, как и прилететь, самому было невозможно. Все решали «папа» и «мама» – советская власть.
И я отправился на премьеру. Точнее – на пытку.
Меня привезли в театр пораньше, и я увидел мирную очередь датчан в буфет. Они запасались едой и напитками.
– Во время действия буфет закрывается, – попытался успокоить режиссер.
Я молчал. Я его ненавидел.
В ужасе прошел в зрительный зал. Там стояли черные столы, на них – черные свечи… И все это траурное, черное отражалось в зеркалах на стенах… Не замечая весь этот траурный мрак, зрители весело рассаживались по местам.
Они, конечно же, не очень знали, кто такие декабристы. И авторы программки к спектаклю тоже не знали, как называть героев – то ли по-русски: «декабрист», то ли по-английски: «десембрист». Так что в программке про «десембрист» объяснялось… в нескольких строчках. Но ее зрители не читали – они шумно расставляли на столах ненавистное мне питье. Они пришли отдохнуть – поесть, выпить, поглядеть на любимых популярных артистов.
В центре зала, среди столиков, стоял деревянный помост, и с потолка на помост свисали чудовищные веревки-петли. Эшафот в центре кафе!
Наконец все расселись. И тогда голос откуда-то сверху сказал:
– А теперь погасите свечи.
Они, смеясь, думая, что это игра, задули свечи.
Наступила темнота и тишина. И в темноте звякнули кандалы. Через мгновение вспыхнул свет театральных софитов и в огороженном квадрате посреди кафе стоял человек в арестантской сермяге. Это был один из любимых датских артистов. И через несколько реплик зал понял, что они будут жрать и пить, пока его будут убивать. Убивать за то, что он боролся за свободу. Они поняли, что все они за столиками стали декорацией. Декорацией сытого мира, который веселится, прелюбодействует, жрет, когда другой умирает за людей.
Они были и тем тщеславным маскарадом, который мерещился Лунину в камере, и, одновременно, толпой, которая комфортно и безгласно наблюдает за гибелью героя.
И не то, что чавканья, звона бокалов не было – они пошевелиться не смели.
Они, как загипнотизированные, сидели до конца спектакля.
По окончании спектакля Герман выглядел победителем.
– Кстати, – сказал он, – государя в спектакле играл «имеющий право» – один из дальних родственников датской королевы и, следовательно, вашего последнего царя.
Я спросил:
– Ну ведь когда-нибудь кто-нибудь выпьет, начнет жрать?
Он ответил:
– Тогда спектакль кончится.
Они играли каждый день, играли весь театральный сезон, на который и было арендовано помещение.
Рукописи не горят
Пьесу о Лунине много ставили за границей.
В Швеции она шла в радиотеатре. Радио очень популярно было в Швеции. Как становится популярным у нас теперь.
В радиоспектакле играли знаменитые актеры. Весь спектакль был сделан как некая непрерывная звуковая симфония. Начинался он с далекого звяканья цепей. Тяжелый стук шагов кандальников. Все ближе, ближе. Ощущение: прямо на тебя движется кандальная толпа. И все обрывается. Тишина. В тишине – долгий скрип тюремной двери, стук тюремного засова, а потом сухой, щелкающий лунинский смешок. И свистящий шепот совсем рядом – так начинался монолог Лунина. Монолог этот будет прерываться звуками бала, стоном ветра, храпом лошадей и свистом картечи на Сенатской площади. И опять – шепот Лунина, разыгрывавшего свой безумный театр в камере…
Спектакль прозвучал несколько раз. И когда через год я был в Швеции на премьере другой своей пьесы, меня разыскал в Стокгольме удивительный человек. Он представился: «Граф Лунин».
И рассказал: он эмигрант, потомок Лунина. Однажды в машине по радио услышал пьесу о своем предке. И был потрясен его судьбой, о которой почти ничего не знал. Потом искал и прочел все, что написано о Лунине. И тогда он сказал себе: «Не так живу. В жизни только и делал, что зарабатывал деньги. А мой предок жил совсем иначе…» И он все раздал детям, как король Лир. Начал новую, совсем другую жизнь.
Я не сказал ему, что он не был потомком моего Лунина, что графы Лунины – другая ветвь, и к декабристу Лунину отношения не имеют.
Но меня поразила ситуация. Исторический Лунин погиб, скорее всего, тайно был удавлен, в затерянной в Сибири Акатуйской тюрьме. Казалось естественным, что все бумаги государственного преступника после его смерти должны были быть уничтожены, сожжены… Однако пройдет какое-то время, и отчаянная фраза нашего писателя – «рукописи не горят» – станет реальностью лунинской жизни. Обнаружатся его письма к сестре, его сочинения, даже автопортрет, нарисованный в Акатуе… Все сохранилось в надежно охраняемых полицейских архивах, и уже в наши дни появится Собрание его сочинений.
Удавленный, он продолжал жить. И через полтораста лет за тысячи километров от Акатуя он менял жизнь другого человека.
Лунин – мистический образ. Когда началась перестройка, пьесу разрешили снять на ТВ. До этого действовал забавный парадокс – пьесу о декабристе, революционере Лунине запрещено было играть в дни государственных торжеств и партийных съездов.
Но теперь – дули новые ветры. Хотя дули осторожно: спектакль показали днем, в будни, когда мало кто смотрит телевизор.
Но, оказалось, показали в особый, трагический день, и у него был особый зритель…
Всю историю описал сам этот зритель – академик Сахаров в своих воспоминаниях «Москва – Горький».
Сахаров находился тогда в горьковской ссылке. В эти дни в тюрьме погиб известный диссидент Анатолий Марченко. Было объявлено, что он умер от инфаркта. Но жена, когда пришла прощаться, увидела подозрительные следы на его теле – следы насилия. Так что, видимо, он был тайно удавлен.
И каково же было изумление Сахарова, когда он случайно включил телевизор…
Сахаров пишет: «Днем мы включили телевидение, и по телевидению шел спектакль «Лунин»… Мы очень редко включаем телевизор в это время. И мы были поражены, как линия пьесы рассказывает о линии, о судьбе другого человека, которая только что случилась, о гибели Марченко».
И Сахаров цитирует слова из пьесы: «Всегда в империи находится человек, который говорит – нет, в этом был смысл и тайна!» И добавляет: «… И это – Лунин, и это – Марченко!»
Тайно убитый Лунин рассказывал с экрана о жизни и смерти другого, столь похожего на него человека.
И это не было совпадением, случайностью. Это было вечное: «Нет ничего тайного, что не стало бы явным». Или, как говорил Лунин в пьесе: «Пролитая кровь человеческая вопиет».
Толпа
Во время перестройки ушли в прошлое выездные комиссии.
В тот год на Западе поставили несколько моих спектаклей. И я счастливо ездил на свои западные премьеры.
За рубежом посмотрел много других спектаклей.
И с изумлением понял, как настойчиво переходила из постановки в постановку эта тема – «толпа».
В Швеции был май. От пуританской, темной тогда по ночам Москвы, нарядный Стокгольм отличался разительно. В парках, прямо на газонах, едят, целуются, просто валяются молодые люди. По ночам – бешеные мальчики носятся на ревущих мотоциклах со снятыми глушителями (бритые головы с гребнями разноцветных волос – фантастические петухи в черной коже). Днем – людской водоворот у метро «Центр»: прямо на асфальте, на матрасах, лежат, темнея лицами, чилийцы (голодовка в защиту политзаключенных, плакат: «Спасите их»), рядом – демонстрируют «зеленые» (плакат: «Спасите лес»); поодаль две бритые девицы молятся и бьют в барабан (плакат: «Спасите нас от бомбы в Хиросиме» – надпись на обезображенном человеческом лице). На ступенях, ведущих из метро вверх на улицу, как на скамьях римского цирка, расположились сотни молодых людей и смотрят эту пьесу жизни.
