Писатели Востока — лауреаты Нобелевской премии - Серебряный Сергей Дмитриевич (лучшие книги онлайн TXT) 📗
В литературе о Тагоре нередко утверждается, что Нобелевская премия была ему присуждена именно за сборник «Гитанджали». Как мы видим, «формула награждения» не подтверждает — хотя и не опровергает — это мнение. Из речи же X. Г. Йерне явствует, что Нобелевский комитет знал по меньшей мере пять книг Тагора, вышедших на английском языке ко времени принятия решения о премии: три сборника стихов («Гитанджали», 1912) «Садовник» («The Gardener», 1913), «Растущая луна» («The Crescent Moon», 1913), сборник рассказов «Картины из бенгальской жизни» («Glimpses of Bengal Life», 1913) и книгу лекций под названием «Садхана» («Sadhana», 1913). Однако, правда и то, что именно сборник «Гитанджали» прежде всего и главным образом привлек внимание Нобелевского комитета к Тагору. Об этом, среди прочего, говорит в своей речи X. Г. Йерне. Вот второй абзац из этой речи, один из ключевых: «„Гитанджали“ Тагора, сборник религиозных стихотворений, был именно тем из его произведений, которое особенно привлекло внимание критиков, выбиравших кандидатуры для премии. С прошлого года эта книга стала принадлежать — в полном смысле этого слова — английской литературе, потому что сам автор (который по образованию и творчеству — поэт на своем родном индийском языке) дал этим стихотворениям новое одеяние, столь же совершенное по форме, сколь и личностно оригинальное по своему вдохновению. Это сделало их доступными для всех тех людей и в Англии, и в Америке, и во всем Западном мире, кто ценит благородную словесность. Вне зависимости от степени знакомства с его поэтическим творчеством на бенгальском языке, вне зависимости от различий в религиозных верованиях, литературных школах или партийных программах — Тагора восхваляют со всех сторон как нового и блистательного мастера в том поэтическом искусстве, которое было и остается неизменным следствием распространения британской цивилизации со времен королевы Елизаветы. Непосредственное и искреннее восхищение в его поэзии вызывает то, сколь совершенно гармонизированы в ней и слиты в единое целое собственные идеи поэта и те, которые он заимствовал…»
Итак, отметим три утверждения в этом пассаже:
1) поэзия Тагора стала частью английской литературы;
2) эта поэзия — один из продуктов экспансии «британской цивилизации»;
3) одно из главных достоинств этой поэзии — гармоничное сочетание «своего» и «чужого».
Нельзя не признать, что X. Г. Йерне по существу прав, хотя словесное облачение его мыслей и его формулировки сейчас могут показаться нам не вполне приемлемыми и/или не вполне точными. Далее попытаемся уточнить формулировки шведского историка. Пока же вернемся к его речи.
«Что касается нашего понимания его (Тагора. — С. С.) поэзии, вовсе не экзотичной, но поистине универсально человеческой, будущее, вероятно, добавит к тому, что мы знаем теперь». Сам X. Г. Йерне как историк был, по-видимому, как уже сказано, неплохо осведомлен об истории Индии XIX в. и предыдущих веков. Возможно даже, что он специально занимался историей христианской миссионерской деятельности в Индии, в каковой некоторую роль сыграли именно скандинавы. Так или иначе, в своей речи X. Г. Йерне уделил большое внимание именно миссионерам и распространению христианства в Индии. Так, даже в акценте на интроспекцию в поэзии Тагора X. Г. Йерне увидел (может быть, не без оснований) влияние христианства.
Обращаясь к более широкому контексту — к истории словесности на новых индийских языках, X. Г. Йерне сказал: «В частности, проповедь христианства дала во многих местах (Индии. — С. С.) первые импульсы к возрождению живого языка, то есть к его освобождению от пут искусственной традиции, а затем и к развитию его способности порождать и пестовать живую и естественную поэзию.
Христианское миссионерство оказывало свое воздействие в Индии как обновляющая сила — в тех случаях, когда по ходу религиозного подъема многие живые языки довольно рано получали литературное употребление, тем самым обретая статус и стабильность. Однако слишком часто эти языки затем вновь застывали в своем развитии под давлением новых и постепенно утверждавших себя традиций. Но воздействие христианских миссий распространялось далеко за пределы собственно прозелитизма. Развернувшаяся в прошлом веке борьба между живыми языками, с одной стороны, и священным языком древности (очевидно, имеется в виду санскрит. — С. С.) — с другой, за контроль над новыми, только становившимися, литературами — эта борьба получила бы совсем иной ход и иной результат, если бы живые языки не получили умелой поддержки заботы со стороны самоотверженных миссионеров».
И опять нельзя не признать, что шведский историк во многом прав, хотя стоит отметить, что в разных частях Индии и для разных языков роль миссионеров тоже могла быть довольно разной. Для современного индийского сознания вопрос о роли миссионеров в развитии индийской культуры Нового времени остается довольно болезненным, и, насколько нам известно, тема эта в современной индийской исторической науке разрабатывалась мало. У нас — в советское время — эта тема, разумеется, также была «непроходной». На Западе история христианских миссий в Индии исследовалась и исследуется, но скорее с точки зрения успехов или провалов христианской проповеди, чем в плане влияния миссионеров на индийскую культуру в целом. Так что целостная оценка приведенных слов X. Г. Йерне (почти уже столетней давности) пока должна быть отложена до лучших времен.
Затем X. Г. Йерне обращается непосредственно к Бенгалии, родине Тагора, к истории его семьи и к его собственной биографии: «Рабиндранат Тагор родился в 1861 г. в Бенгалии, в самой старой провинции британской Индии, где за многие годы до его рождения неутомимо трудился Уильям Кэри, один из первых миссионеров, распространявший христианство и развивавший живой язык. Сам Тагор был отпрыском уважаемой семьи, которая уже засвидетельствовала свои интеллектуальные способности во многих областях <…> Отец Рабиндраната был одним из ведущих и наиболее энергичных членов той религиозной общности, к которой до сих пор принадлежит его сын. Эта общность, известная под именем „Брахмосамадж“, возникла не как секта древнего индусского типа — с намерением распространить поклонение какому-нибудь одному божеству как главному над всеми другими. Эта общность была основана в начале XIX в. просвещенным и влиятельным человеком (имеется в виду Раммохан Рай. — С. С.), на которого оказало немалое воздействие христианство <…> Он стремился дать родным индусским традициям, унаследованным от прошлого, такую интерпретацию, которая бы согласовывалась с его пониманием духа и смысла христианской веры. Позже среди его последователей возникали горячие споры относительно интерпретации предложенной им истины, в результате чего первоначальная общность разделилась на несколько независимых сект. В то же время сам характер этой общности, обращенной по сути своей только к высокоинтеллектуальным натурам, с самого ее основания исключал сколько-нибудь большой рост числа ее приверженцев. Тем не менее, даже косвенное влияние этой общности на развитие народного образования и литературы должно быть сочтено весьма значительным. И вот среди членов этой общности, которые добились успехов в недавние годы, очень заметное место занимает именно Рабиндранат Тагор.
<…> Тагор впитал в себя многогранную культуру: и европейскую, и индийскую <…> В юные годы он много путешествовал по родной стране, сопровождая своего отца вплоть до Гималаев. Он был еще совсем молод, когда начал писать на бенгальском языке, — и с тех пор пробовал свои силы в прозе и поэзии, в лирике и драме. Он описывал жизнь простых людей своей страны, а в других своих работах обращался к проблемам литературной критики, философии и социологии».
В заключение X. Г. Йерне говорит о том, что Тагор в своем творчестве опирается на различные индийские традиции: от Вед и буддизма до поэзии бхакти, но дает им очень личное и очень современное толкование.
Мы привели столь длинные цитаты из речи X. Г. Йерне, чтобы показать, что Нобелевский комитет присудил в 1913 году премию Рабиндранату Тагору вовсе не потому, что услышал в его произведениях некое «откровение с Востока», а потому что, наоборот, справедливо усмотрел в них более или менее гармоничное сочетание традиций индийских, с одной стороны, и европейских — с другой; потому что увидел в самом факте возникновения Тагора как поэта подтверждение благотворности европейского присутствия в Индии (и, соответственно, в остальной Азии). Если искать некий скрытый «внелитературный» умысел в том решении Нобелевского комитета и Шведской академии, то он мог заключаться именно в поощрении европейско-индийского (европейско-азиатского) культурного (цивилизационного, как сказали бы теперь) синтеза и тем самым — в культурном самоутверждении Европы по отношению к неевропейскому миру. Впрочем, если даже такой скрытый умысел и существовал в умах шведских академиков, он не стал, насколько нам известно, достоянием широкой общественности.
