Сильфида, ведьма, сатанесса (Зинаида Гиппиус) - Арсеньева Елена (читать книги регистрация txt) 📗
Ну да, она всегда желала и будет желать только того, «чего нет на свете, нет на свете»! «Я хочу невозможного, подснежников в июле, когда солнце сожгло и траву…» В этом и кроются основы ее будущего счастья и ее вечного несчастья.
Дмитрий Сергеевич в ту молодую пору ощущал такое же отвращение к женской плоти, какое Зинаида чувствовала к плоти мужской. Он был убежден, что не встретит нигде в мире женщину-единомышленницу, которая немедленно после свадьбы не потащит его на брачное ложе… Бр-р, какой кошмар, какое мещанство! Однако и плотских отношений с мужчинами, которые тогда вдруг начали входить в дичайшую моду, особенно в интеллектуально-творческой среде, Мережковский еще боялся, считал, что это все определенно не для него. Поэтому, узнав Зинаиду, поговорив с ней, решил, что их встреча носит мистический характер и предопределена свыше.
Зинаида тоже не сомневалась, что Дмитрий Сергеевич предназначен ей судьбой. Против судьбы идти нельзя, против бога – нельзя. Она была фаталисткой. Но очень странной фаталисткой – умела торговаться с судьбой, ладить с ней, спорить, порою сражаться, но при этом уверять всех окружающих, будто покорно тащится по воле своего рока.
Как бы не так! Не зря же она спустя всего лишь шесть лет напишет-признается:
Ох, каких скандалов и воплей будут стоить ей эти строки насчет любви к себе, как к богу! Впрочем, именно этого Зинаида и добивалась всю жизнь: скандалов и воплей, да погромче.
Но вернемся ко дню 8 января 1889 года и к этим двоим, которые вдруг объявили себя женихом и невестой, а потом и обвенчались в тифлисской церкви Михаила Архангела, оставшись каждый при своей фамилии, так что когда Зинаиду называли госпожой Мережковской, это было не более чем данью традиции. Точно так же Дмитрия Сергеевича вполне можно было бы называть господином Гиппиусом – разницы никакой, они ведь дополняли друг друга и были неразделимы друг с другом, как голова и шея… Головой был, конечно, он – мудрец, мыслитель, аналитик, знающий, чудилось, все на свете, все книги прочитавший, ну а шеей, да еще какой изящной, длинной, гибкой и поворотливой, была Зинаида. Что характерно, на свадьбе даже не было родителей жениха – они остались в Петербурге и узнали о великом событии в жизни их сына уже постфактум, когда Дмитрий обратился к матушке попросить для него у родителя (Мережковский происходил из состоятельной семьи – отец его, Сергей Иванович, служил при дворе Александра II и вышел в отставку в чине генерала, Дмитрий был младший из девяти детей, любимец матушки) одобрения женитьбы и денежного вспомоществования.
Вообще свадьбу сыграли очень скромно. Ни гостей, ни цветов, ни застолья. Невеста явилась в церковь в темно-стальном костюме и маленькой шляпке на розовой подкладке (это был первый шаг к нарушению традиций в цепи ее будущих нарядов – удивительных, эпатирующих, неподражаемых, невероятно эффектных и скандальных!). А жених пошел к алтарю в сюртуке и форменной «николаевской» шинели. Сделавшись венчанным супругом, Мережковский ушел к себе в гостиницу, а Зинаида осталась ночевать у родителей. Утром мать разбудила ее:
– Вставай! Ты еще спишь, а уж муж пришел!
И что ж тут такого, может сказать или подумать досужий читатель, чего только в жизни не бывает: ну, первую брачную ночь провели молодые раздельно, бог с ними, потом наверстают упущенное. Однако и потом, поселившись в Петербурге в собственной квартире (ее сняла и обставила для молодых добрейшая матушка Дмитрия Сергеевича), жили они так: у каждого отдельная спальня, собственный кабинет, и только гостиная общая. Здесь супруги встречались, читали друг другу свои творения, обсуждали их, принимали гостей.
А гостей собиралось – просто море! Как-то так случилось, что очень скоро дом Гиппиус – Мережковского сделался этаким оазисом русской духовности начала XX века. По словам Андрея Белого, здесь «воистину творили культуру». Бог ты мой, кто тут только не собирался из представителей творческой интеллигенции! Сначала, еще в 1890-е годы, в основном появлялись писатели старшего поколения: Полонский, Плещеев, Случевский, Суворин и другие. Зинаида любила их за «добродушное эпикурейство», которого была уже лишена современная ей молодежь, не умевшая радоваться жизни. Гиппиус от всей души кокетничала со старичками и со своей замечательной красотой, с зелеными глазами, необычайно бойкая, запросто очаровывала их.
Постепенно, впрочем, в салоне начали собираться не только мэтры литературы и искусства, но и молодые писатели, поэты, художники.
Именно здесь, без преувеличения можно сказать, зародился русский символизм, потому что один из его отцов-прародителей, Николай Минский был влюблен в «Зинаиду прекрасную». Как, впрочем, и Брюсов, не без участия которого утверждение сего явления в России состоялось. Салон Гиппиус – Мережковского был даже более влиятелен в творческой среде, чем «Башня» Вячеслава Иванова. Этот интеллектуальный развратник казался простоватым и банальным рядом со злой, утонченной Зинаидой и спокойным, медлительным, гениальным Мережковским. Ну, подумаешь, сплошное словоблудство и блудодейство на его «Башне», а здесь-то этак все… тонко, и бонтонно, и умно, и изысканно! Не побывав у Гиппиус, не заслужив ее и Мережковского одобрения, никто не мог быть удостоен чести зваться именно человеком бомонда. И не просто светского, а бомонда культурного и интеллектуального.
А между тем Зинаида ни с кем не церемонилась. Учила, как писать, Льва Николаевича Толстого (он не обижался), сердилась на сербского короля Александра за то, что подзабыл русский язык (он тоже покорно принял упреки), с Бальмонтом обошлась вовсе бесчеловечно…
Однажды Константин Дмитриевич прочел Зинаиде свои новые стихи. И она, вооружившись лорнеткой… А надобно сказать, она не расставалась с лорнеткой, никаких пенсне, тем паче – очков не признавала. Зато какой изысканный, какой бесподобно-утонченный, надменный и, признаемся, пугающий вид придавала ей сия лорнетка, бывавшая при ней чем-то вроде психологического оружия, бьющего наповал и без промаха в самое сердце бедных литераторов, у которых начинали немедленно от страху подгибаться ноги и заплетаться языки, а членами овладевал священный трепет неофита пред богинею! И так, выслушала божественная Зинаида Константина Дмитриевича, вооружилась лорнеткой и, презрительно сощурив свои дивные очи, которые в зависимости от ее настроения становились то перламутрово-серыми, то изумрудно-зелеными, изрекла ледяным тоном, которым обычно говорила самые гадкие гадости:
– Непонятно и пошло!
Нам неведомо, что именно прочел ей Бальмонт. Ну, к примеру, что-нибудь в этом роде:
Может статься, его стихотворение и в самом деле было не бог весть каким гениальным творением, однако поэт, само собой, оскорбился безапелляционностью госпожи Гиппиус:
– Непонятно? Мне остается только предоставить вам свою голову вместо вашей, чтобы вы поняли!
Зинаида с неподражаемым выражением оглядела эту столь щедро предложенную ей голову. Бальмонт небось по обыкновению своему был тщательно причесан и вальяжен – с длинными волосами, с ухоженной бородкою и усами, похожий на кардинала де Ришелье и на Атоса с Арамисом враз. Во всяком случае, бородка у него была совершенно арамисовская, холеная, шевелюра – ришельевская, только без тонзуры, а общее выражение благородного величия – точь-в-точь как у Атоса. Оглядела его и процедила сквозь зубы:
– Не хотелось бы!
Бедный Бальмонт…
