Как рыба без воды. Мемуары наизнанку - Ришар Пьер (читать лучшие читаемые книги TXT, FB2) 📗
Актер с невероятным постоянством и решимостью ни на что не годится.
Он переливает из пустого в порожнее.
Пианист, если не дает концерт, все-таки может играть на пианино. И оставаться пианистом.
Если актер не играет в театре, что же ему, читать стихи в ванной, самому себе?
Если он не играет, он не актер.
И он ждет. Его единственный план — вписаться в чьи-то планы. И он ждет.
У него назначена встреча с вами. Встреча, на которую вдобавок вы можете и не прийти.
Он это знает — и все равно ждет.
Он ждет и мечтает о том дне, когда в ненужном костюме под огнем ненужных прожекторов он возьмет в руки свои бутафорские орудия труда и попытается убедить вас в том, что «сто крат прекрасней то, что бесполезно».
Так что если вы слышите, как кто-то громче других смеется, громко разговаривает, громко сигналит… Прислушайтесь.
Как знать, может, если вглядеться, это лицо вам покажется знакомым, о чем-то скажет вам.
Оно наверняка скажет вам, что трудно найти свое место в абсурдном мире.
И ради одного этого, даже если вы его не узнали, он все равно заслуживает вашей признательности.
Глава III. Стрекоза и муравей
Когда я вбил себе в голову, что мое призвание — работать в театре, я воображал себя жгучим блондином.
Да-да, такие существуют… Ну мне так казалось. Я воображал себя исследователем глубин человеческой души и явился на театральные курсы, вооружившись Достоевским и с розой в дуле мушкета. Но цвели у меня в то время одни прыщи, а в Достоевском, даже после занятий со специально нанятым преподавателем, я все равно был ни бум-бум. Как всем начинающим актерам, в качестве первого шага на сцене мне позволили только прочитать басню Лафонтена.
— Х-хм… Стрекоза и муравей…
— Стоп! Не спеши! Ты так тарабанишь, будто хочешь поскорее разделаться с басней. Ты же не пономарь, давай с расстановкой.
— Понял… (Очень медленно.) Стрекоза и му…
— Нет-нет! Погоди ты с этим «и»! Сказал «стрекоза» и погоди, сделай паузу, чтоб мы успели ее себе представить. Успели переварить информацию…
— Понял… Стрекоза… (пауза) им…
— Или мне показалось, или твоя пауза потрачена впустую. А паузу надо наполнить. Говорю тебе, как раз в это время зритель и будет воображать себе стрекозу. А вдруг он вообще не знает, как она выглядит, и вообразит ее бог знает какой. Значит, во время паузы думай о стрекозе.
— Да, понял… Стрекоза… (Думает о стрекозе.)
— Стоп! Ты когда в последний раз стрекозу видел? Что за дела? Стрекоза — это образ, это как бы все мы… Значит, покажи мне стрекозу так, чтобы я понял, что в каждом из нас спит своя стрекоза.
— Ага, понятно… Стрекоза… (Изображает.) Им…
— Нет! Все мы немножко стрекозы, конечно, но не до такой же степени! Люди отдали деньги за билет не для того, чтобы ты их сравнивал с обыкновенной стрекозой. Да они тебя не поймут! Ты их сравни со стрекозой, но прекрасной! Чтоб стрекоза эта была похожа на Сида! Ведь в ней, в этой стрекозе, — целый мир, в ней даже что-то от Моисея. Добавь-ка мне Сида и Моисея.
— Сида и Мо… Ага… Стрекоза…
— Нет, нет, нет! Да у тебя не стрекоза, а нытик! Ей впору выброситься из окна! Добавь ей веселья, праздника, игры, всего такого… А добавь-ка ты ей Тентена [2]!
— Тентена?
— Да, Тентена… Сида, Моисея и Тентена.
— А пропорцию случайно не подскажешь?
— Слушай, это тебе не йогурт! «Сида — 20 %, Моисея — 20 %, с добавлением кусочков Тентена» — такого не будет!
— Да, но я не совсем понима…
— А тебе и не надо понимать, ты изобрази. Добавь что-то от себя…
— Плюс ко всему и себя? Да там уже вроде нет места.
— Не тяни!
— Стрекоза… и муравей.
— Погоди, стой, почему ты гонишь все подряд? Потому что тебе ясно, что если говорят про стрекозу, то потом уж точно будет муравей? Так вот нет! Лафонтен не так прост. Он выбрал именно этот дуэт. И потому имел такой успех. Мог бы сказать «Стрекоза и лисица», «Стрекоза и ягненок», но ведь не сказал же! Значит, как только ты сказал «и», погоди! Дай людям представить бесконечное множество разных продолжений. Дай им спросить себя: «Что же он скажет? С кем там стрекоза, а? С кем она там?»
— А они что, не догадываются?
— Именно что догадываются! А ты погоди. Не говори ничего, пока они по-настоящему не задумаются. Если ждать достаточно, они в конце концов обязательно засомневаются.
— А не выйдет слишком долго?
— Ты жди! Смотри, они уже задумываются: «А вдруг я ошибся? А вдруг я еще тупей, чем думаю?» А когда они станут колебаться между «Стрекозой и Джульеттой», «Стрекозой и Харди», «Стрекозой и Жан-Марком Тибо», — значит, они дозрели! Тогда действуй! Вот они тепленькие, слабенькие, растерянные, тут-то и объявляй им благую весть, словно избавление: «Нет, вы не кретины!» И одновременно ты им намекаешь, что и Лафонтен не кретин, раз он выбрал это слово из тысяч других!
— И как мне это объявить?
— А ты скажи… «муравей».
— И все это будет в слове «муравей»?
— Разумеется! Ты учишь их по-новому вслушиваться в слова, которые им давно привычны! Ты пробуждаешь слова!
— Ах так…
— И главное, радуйся тексту! Веселись!
— Ага…
— И веселись без хныканья, а то на нервы действует!
— Стрекоза и му…
— Ты что, нарочно? Ладно, я понял. Сделаем по-другому. Тебе ее не нащупать, пока ты не проработаешь ее физически, телом. Давай-ка ты выйдешь и представишь себе болото: торф, тина, обстановка типа «война во Вьетнаме». И тина — это человечество. Как у Мюссе, бездонная клоака. И ты выходишь на сцену и, стоя по уши в человечестве, показываешь мне стрекозу с гордо поднятой головой, как Сид, и с посохом странника в руке, как Моисей. {Показывает.) Стрекоза…
— А где Тентен?
— Что Тентен? Сказано тебе, делай стрекозу повеселей! Она ж все лето пела! Так прибавь легкости, черт побери!
— Стрекоза… и… муравей.
— Это что еще за шутки? Согласен, ей полегчало, но не забудь, в какой она ситуации! Ей легко, но ее гигантские крылья мешают ей ходить! Покажи-ка мне стрекозу, которая втоптана в грязь, но смеется, которая ползет с гордо поднятой головой и в тяжести обретает легкость. Чипсы ешь!
— Что?
— Чипсы ешь. Твоя стрекоза раздавлена обществом потребления. Муравей смог сохранить базовые ценности, он был начеку. А стрекоза — нет. Она погрязла в либерализме. И просит соседа одолжить ей долю утраченной духовности.
— Да, но я же сам не стрекоза, я же рассказываю…
— Да я знаю, но тебе нужен повод, чтобы рассказать историю! Почему ты рассказываешь нам именно эту, а не какую-то другую? Потому что твоя собственная жизнь — в грязи, в тине и чипсах — невыносима и из глубин своего личностного падения ты осознал, что хочет сказать Лафонтен! Ты чувствуешь, что наконец совпал по фазе со стрекозой, и признаешь ее подобной себе, своей сестрой, своей матерью, стрекоза растет в тебе, и, чтобы дать выход бессильной ярости, ты твердишь эти слова, наконец-то наполненные смыслом, ты чувствуешь, что Лафонтен тебя понял, зато сам ты не понял Лафонтена! И ты, одинокий человек в джунглях гниющего общества, заклинаешь одиночество, вопя этот текст, который связывает тебя с миром и возвращает в детство, в школьный двор, в прошлое, в годы невинности, в утраченный рай! Ты смываешь с себя грязь современного общества — чем? Школой, а значит, образованием, последним бастионом сопротивления тлетворному влиянию денег. И в конце концов возвращаешься в эмбриональное состояние.
— Ага, понял. Стрекоза… и мура…
— Погоди-погоди, вот оно, нащупал. Встань-ка, опусти руки вдоль туловища, не двигайся и говори текст.
— Стрекоза и муравей…
— Вот так-то! Получилось! Видишь — ничего сложного!
Если это и значит быть актером, есть отчего завязать сразу.
К счастью, помимо этого я познакомился с худенькой женщиной лет шестидесяти, в жизни не покидавшей родной фермы в самой глуши провинции Бос.
