Суворовец Соболев, встать в строй! - Маляренко Феликс Васильевич (мир книг TXT) 📗
Два слова крутились в голове.
Опять вспомнился спор деда с кривым дядей Сашей.
— Ну что на гражданке хорошего? А в армии – форма бесплатная, комнаты им, офицерам, дают меблированные: и диван тебе здесь, и фанерный шкаф, и кровати металлические. А в войну у них ординарцы были, и семьи их продаттестат получали. Не то что наши. А в гражданской жизни что, выучится, в бухгалтеры пойдёт, как я, или в кузню, как ты. А там, может, и генералом станет.
— Да я ему пианино куплю, — горячился дед. – Выучится, на пианино играть будет.
— Пианино! Пианино! Заладил! – возмущался дядя Саша. – Будет цельный день на счётах считать, костяшками щёлкать, а вечером на пианино «Амурские волны» играть…
«Дедушка заболел». Надо письмо написать. Санька осторожно сходил в спальню и взял тетрадь в клеточку.
«Дорогой дедушка, здравствуй, — писал Санька, — у меня всё хорошо, того и тебе желаю»… Санька писал о том, как ему хорошо в училище, как хочется каждое утро бегать на зарядку и закалять своё тело холодной водой, как нравится стрелять и получать хорошие оценки. Писал, что нравится английский, о том, какие вокруг хорошие товарищи, офицеры, старшина и, особенно, сержант Чугунов. А в конце просил: «Дорогой дедушка, выздоравливай и больше не болей».
Санька посмотрел на часы: оставалось тридцать минут. И тут почувствовал, что озяб, что ноги окоченели. Надел шинель и стал ходить, поглядывая на часы. На шинель ушло две минуты. Оставалось двадцать восемь. Он стал читать, но читать не хотелось. Стал смотреть на стрелку часов, но те двигались медленно, отсчитывая секунды. Может, считать? Осталось двадцать пять. Он принялся отсчитывать секунды, когда получилось триста, оказалось, считал в два раза быстрее. Как долго идут последние минуты. Принялся ходить по площадке.
А может, пора будить? Всё-таки следующий Вова Меркин, а не Витька. Пятнадцать минут на одевание. И тут же отругал себя за мелкую, противную, липкую мыслишку, заползшую в голову.
Вдруг в глубине казармы кто-то испугался во сне и стал настойчиво звать маму. И тут оглушающая мысль пришла в голову к Саньке. Ведь он один не спит, он поставлен к тумбочке, чтобы охранять сон ребят, и если что случится, скомандовать тревогу, поднять роту, вывести её из казармы. Ведь время сейчас не спокойное. Сколько баз вокруг страны и здесь, рядом: на Дальнем Востоке, в Южной Корее, в Японии?.. На всех плакатах нарисована наша алая страна, а вокруг самолётики, ракеты, кораблики…
Ещё с самого первого дня, когда он приехал в училище, его удивил плакат с огромными ярко раскрашенными в ряд ракетами США, Англии, Франции и в конце маленький зелёный солдатик. Они тогда ещё в карантине считали, сколько человек нужно поставить друг на друга, чтобы достать высоту самого большого «Минитмена» или похожей на ампулу «Поларис». Ракеты по их подсчётам были выше двадцатиэтажного дома…
«А какая будет сейчас война? – вспомнил дедушкины слова из спора с дядей Сашей. – Сейчас не снарядами воевать будут, как мы раньше, а атомной бомбой. До фронта не доедешь, заживо сгоришь, испаришься. И ударная волна сначала сомнёт, а потом мясо начнёт выдирать кусками из живого тела. А радиация? Если и останешься, то только мучиться, чтобы тебе кровь переливали. А кто её переливать будет? Санька, не ходи в суворовскую школу».
Он посмотрел на часы. Было две минуты четвёртого. Пришло время поднимать Вову Меркина.
Когда Санька залез в свой конверт, долго не мог уснуть. Ноги никак не могли отогреться под простынёй, шинелью и одеялом. Но он закрыл глаза, и последнее, что промелькнуло перед ним, это большие буквы из маминого письма: «ДЕДУШКА ЗАБОЛЕЛ».
Воскресные сюрпризы
А всё-таки воскресный наряд легче обычного. В столовой на одну заготовку меньше: сразу дают первый и второй завтрак. Обед начинается раньше – в четырнадцать, а не в шестнадцать тридцать, как в будни. Да и суворовцы, как правило, уходят из казармы, а если и остаются, то двигаются степенно, с некоторой ленцой. Поэтому и полос на кафельных площадках от резиновых подошв меньше, и казарму мыть легче после обеда, когда рота смотрит кино в семнадцать часов перед сдачей наряда.
Днём убирают только туалеты, проходят в спальне веником, дорожку выбивать никто не требует. Старшина отдыхает. И даже сержант Чугунов не такой строгий. Запрётся в преподавательской и делает домашнее задание. Всё-таки в этом году вечернюю школу заканчивает. И день сегодня солнечный. И главное, Витька успокоил с утра:
— Да мой дед знаешь сколько болел? И в госпиталях, и в больницах, и ничего. Ему даже аппендицит вырезали.
«Может, и впрямь не так страшно? – успокоился Санька. – Тем более письмо деду написал, и ротный почтальон вместе с немногими другими отнёс его.
В субботу писать ленились, поэтому пачка воскресных писем была толщиной с палец, зато в понедельник она полнела, и её трудно было взять одной рукой. Просто, наскучавшись в воскресенье и освободившись от недельной скуки, после обеда все вспоминали дом и садились строчить, выводить письма родителям.
Когда подошла Витькина очередь, он встал к тумбочке, мгновенно сник, заскучал, и его одолела зевота. Но тут из увольнения вернулся сияющий Володя Миронов, который ездил в деревню к родителям. Увидев зевающего Витьку, радостно посочувствовал:
— Что, не везёт тебе? А я дома был. Хочешь пирог? Мамка пекла.
Витька от пирога не оказался, но и допустить превосходства над собой не мог.
— Ну почему не везёт? – картинно удивился он. – У меня зато ответственное поручение. Старшина никакого не велел в сушилку пускать, кроме Гришки Голубкова.
— Подумаешь, больно надо! Что я лопаты да веники не видел! – Не оставлял своих позиций Володя.
— Как хош, — с видом превосходства произнёс Витька. – Просто там крыса с двумя хвостами поймана. В Гришкином капкане сидит, его дожидается. Старшина настрого приказал, чтобы до Гришкиного прихода я никого не пускал, потому как крыса эта представляет большую научную полезную ценность.
— Почему? – заинтересованно хихикнул Вовка, ни на грамм не веря Витьке.
— Почему да почему! Вопросы бестолковые задаёшь. А вдруг кто-нибудь раньше Гришки Голубкова захочет с голоду её съесть?
Вову от такого объяснения чуть не стошнило.
— Да ну тебя, — отмахнулся он и ушёл в спальню.
Но в глазах у Витьки появился блеск. Он громко, на всю казарму, позвал Саньку и попросил, чтобы тот принёс ему бумагу, карандаш и кнопки. Через пять минут на двери сушилки висело объявление:
ВСЕМ, КРОМЕ ГОЛУБКОВА, ВХОД В СУШИЛКУ ЗАПРЕЩЁН!
ОПАСНО ДЛЯ ЖИЗНИ!
С этого момента дневальный превратился в строгого часового, приставленного к дверям сушилки, за которыми скрывалась тайна.
— Почему нельзя? – интересовались проходившие мимо.
Часовой всецело вошёл в свою роль:
— Не знаю… Не положено знать… Старшина не велел никому говорить… Иначе меня снова в наряд с субботы на воскресенье засунут… Это старшина приказал повесить.
— Что это?..
— Не положено говорить… Но только тебе и больше никому. Там крыса то ли с двумя головами, то ли с двумя хвостами, то ли с восемью лапами. Редкий экземпляр.
— А почему Голубков?
— Будто не знаете, — возмущённо разводил руками Витька. Он один с нею умеет обращаться. Больше никто в роте не будет её есть.
И все понимали, что Витька шутит, говоря о Голубкове, а в остальное верили. Не может же быть всё шуткой. Потому что во всякой шутке только доля шутки, остальное – правда. И шутка не остужала любопытство.
— Вить, ну покажи, ну что тебе стоит.
— Не могу, старшина сказал, что в наряд поставит.
— А за конфету или пирожок?
— Что я взятки беру? Нет, сказал, и всё. И вообще, старшина сказал, пока наряд не сдадим, пока не уберём – никого. Тем более, нам сейчас площадку мыть.
— Да мы поможем.
— Это только разговоры.
— Давай, если мы вымоем, ты нам покажешь?
Витька даже не ожидал такого поворота. Но путь назад был отрезан, и он, как в трясине, застрял в опасной игре. Кто бы мог подумать, что столько человек могли поверить его розыгрышу. На площадке собралось человек пятнадцать желающих увидеть чудо, поселившееся в роте. Вера в чудесное была настолько сильна, что никто не вспомнил, что старшина сегодня в роту вообще не приходил.
