Сколько стоит человек. Повесть о пережитом в 12 тетрадях и 6 томах. - Керсновская Евфросиния Антоновна
Cухуми. Конечный пункт нашего путешествия. Здесь мы обосновались «с комфортом» на две недели. Тоже не под крышей, но все же в густой беседке, увитой виноградом; на настоящей кровати.
До чего же быстро промелькнули эти две недели!
Целыми днями мы пропадали на берегу моря. То гуляли вдоль набережной, в тени гималайских сосен и кипарисов, то сидели на скамейках под цветущими олеандрами и говорили, говорили… Но странное дело, мы, так много пережившие за 18 лет разлуки, — я, прошедшая всю голгофу ссылки, тюрем и лагерей, и мама, через которую перекатился тяжелый каток войны, — мы обе, не сговариваясь, воскрешали в памяти давно прошедшие годы. Даже не Цепилово, с 20-го по 41-й год, а мое детство, Одессу, и еще более отдаленные времена — Кагул, мамино детство, юность.
Что это было? Боязнь ли коснуться незажившей раны? Или что-то вроде «заклинания» нашего будущего?
«Снимите очки, они такие черные!»
Мама мне рассказывала о своем, как она говорила, «прекрасном, необычном романе».
— Хочу, чтобы ты знала одно — если ты и Антон-маленький — богатые человеческие материалы, то это оттого, что мы с твоим отцом очень этого хотели, когда зачинали вас. Мы оба были нормальными здоровыми людьми и до свадьбы сохраняли невинность (по-русски, кажется, целомудрость). Уж мне-то ты поверишь, но может быть, у тебя возникнет сомнение в отношении отца, ведь мужчины с восемнадцати лет действуют иначе. Однако твой отец был исключением из правила.
Признаться, до знакомства с твоим отцом у меня был легкий флирт с братом Сиды, Андреем К. Но тогда мой отец поднялся на дыбы, ведь этот человек был слишком стар — ему пятьдесят, а мне двадцать два. С моей стороны это была не, любовь, а просто симпатия. Он же меня обожал, и мне было его жалко.
Я уже тогда была знакома с твоим отцом, он жил в нашем городке два с половиной года и очень любил меня. Но он был так горд и сдержан, что никому своих чувств не показывал. Антон Антонович редко заходил к нам, и всякий раз, когда он появлялся у нас, то надевал очень темные очки. Позже он признался, что надевал их специально, когда отправлялся к нам, так как мог разглядывать меня и не показывать этого. Хитрость своего рода! Ему предлагали переехать в большой город, но он этого не делал из-за меня. В свободное время он ходил на охоту и катался на мотоцикле. Он любил быть один, любоваться природой, а в плавнях были прекрасные места. И вот 26 октября, в день святого Дмитрия, на именины моего старшего брата мои родители пригласили двух докторов и Антона Антоновича. Он только что вернулся из Цепилово, из отпуска, но 28 октября он не посмел придти, на велосипеде приехал на дачу и доехал до ореховой аллеи. Но он не мог больше ждать и 29-го явился на дачу.
У моей сестры болел желудок, и она приняла слабительное. Она была в гостиной и должна была пройти через холл, чтобы дойти до уборной. Тогда мама сказала мне на греческом языке: пойди с мсье на террасу, погуляйте немного, чтобы сестра смогла пройти, она не одета. Я сказала по-русски: «Антон Антонович, хотите погулять?» Он ответил: «С удовольствием!» И вот с большим удовольствием мы пошли на террасу. Это мама меня послала, сама я не посмела бы сказать молодому человеку «хотите погулять?» Выйдя на террасу, мы увидели, что погода прекрасная, солнце клонится к закату, небо великолепное. И я и он — мы так любили природу! Он сказал мне: «Хотите погулять немного больше?» На что я ответила: «С удовольствием!» И вот мы с удовольствием пошли погулять дальше. Мы приятно разговаривали обо всем понемногу, дошли до поворота, откуда дача уже не видна, сели на траву в рощице. И вдруг я ему сказала: «Снимите очки, они такие черные!» — «Почему? Это каприз?» — «Да, я капризная, вот и все!»
Я пришла в ужас, что сказала это, и в безумном порыве встала и поцеловала его в оба глаза от всего сердца. Он смотрел на меня с такой любовью. Я вскочила, а он сказал: «Неужели, Суня, ты любишь?!» Я сказала «да» и побежала. Он тоже встал и сказал: «Ради Бога, не бегайте, это увидят с террасы и подумают Бог знает что». И так в чрезвычайном волнении мы оба вернулись. Как раз в это время доктор зашел навестить мою сестру, боялись брюшного тифа, но все обошлось. Он мне сказал: «Я больше не приду, пока не поговорю с Алексеем Дмитриевичем». Вечером, когда все ушли, я пошла к маме пожелать доброй ночи и сказала: «Мама, я обручилась с Антоном Антоновичем». Она рассердилась и сказала: «Не говори глупостей, не хочу ничего подобного слышать».
Мы не могли ждать. Мой отец был в городе, а Антон Антонович 30 октября на закате приехал на велосипеде на то самое место, где мы сидели накануне, и вырезал на дереве, около которого мы сидели тогда, эту дату. Случайно и я тоже пошла туда, не зная, что встречусь с ним. Мы поцеловались с большой любовью, такой прекрасной и чистой. Через несколько минут он ушел, а я вернулась домой.
Несколько дней спустя мой отец поехал в город, чтобы оплатить визит доктора. Твой отец, живший рядом с доктором, увидел его и сказал: «Алексей Дмитриевич, прошу и ко мне». Мой отец очень симпатизировал твоему отцу и на минутку зашел к нему. Они обменялись несколькими банальностями, и Антон Антонович сказал: «Алексей Дмитриевич, прошу руки Александры Алексеевны!». Мой папа был поражен: «А вы поговорили с моей дочерью?» — «Разумеется. И получил ее согласие». Мой отец встал и сказал: «Я поговорю и Евфросиньей Ивановной и дам Вам ответ. Мы как раз переедем в город».
На следующее утро я шла по холлу, там был папа, он притянул меня к себе на колени и сказал: «Антон Антонович делает предложение. Ты выйдешь за него замуж? Он очень приятный. Если ты его любишь, я не против…»
В Ессентуках милиция нас «потеряла»
Но вот и пришло к концу наше черноморское путешествие. Поездом добрались мы до Ессентуков. Тут ждала меня основательная головомойка. Оказывается, «органы» уже давно «икру мечут» по поводу иностранки, приехавшей из Румынии и растворившейся «в сиянии голубого дня» на территории Советского Союза!
Вот уж не пришло мне в голову, что старушка 80 лет может для кого-то оказаться опасной! Оказывается, наша встреча с мамой не должна была иметь место вне досягаемости «всевидящего ока»!
Еще месяц прожили мы в Ессентуках у милой, доброй Алевтины Ивановны, чувствуя себя как у Христа за пазухой.
Но вот настала пора расставаться. Еще на два года или навсегда? Ее возраст… Моя работа… Между нами ляжет граница, протянутся бесконечные просторы «необъятной родины моей» и еще более необъятная и безграничная злоба и жестокость. Но как раз об этой последней и самой большой опасности я и не подумала в тот яркий, солнечный день, когда посадила маму в самолет на аэродроме в Минеральных Водах.
Старый аэродром на окраине города. Самолет маленький — на 28 мест. Я стояла у самого самолета, и мама мне улыбалась из иллюминатора. Когда самолет двинулся с места, я ее перекрестила.
— Не горюй! — услышала я за своей спиной. — Старушка вернется!
Это сказал кто-то из работников аэропорта. И стало сразу как-то легче на душе. Как будто сочувствие совершенно мне незнакомого человека являлось своего рода ручательством того, что она действительно вернется.
Через два дня улетела и я. На Север. В шахту.
«Квартира» в пять квадратных метров, но своя
Я никогда не была требовательна к бытовым удобствам. Жила в общежитии, среди девчат, и была вполне довольна. После того как Мира Александровна Барская вышла на пенсию и уехала из Норильска, она уступила мне свое место в общежитии медработников, оставив кошку Маркизу с хорошим приданым: шифоньер, топчан, угловой столик, репродуктор, посуда, занавески. Казалось бы, чего лучше? Но в начале 1958 года это общежитие было ликвидировано, и для меня нигде не нашлось места: я осталась буквально на улице, так как наружную стену сломали.
Не было счастья, да несчастье помогло: я наконец обратилась в профсоюз, в котором не состояла, и совсем неожиданно получила комнату… в пять квадратных метров. Какое блаженство — иметь свой угол, не быть все время на глазах у чужих людей!
