Живая память. Великая Отечественная: правда о войне. В 3-х томах. Том 3. - Каменецкий Евгений
Вернусь к перебежчику.
Август Кнейслер — солдат 3-го взвода 2-й роты 12-го отдельного егерского батальона. Он показал: «Два года сидел в тюрьме. В ноябре 1942 года меня выпустили с партией заключенных и забрали в армию. Нужда в солдатах огромная. 12-й егерский батальон был обескровлен в зимних боях. Во взводах оставалось не более чем по 15 человек. Настроение у солдат упадническое. У них сомнения и недоверие. Участились случаи неповиновения приказам. Мордобой со стороны унтер-офицеров и фельдфебелей — постоянное явление. В ходу у старых солдат песенка: „Во Франции мы пели, а в России онемели…“»
Вот и весь эпизод.
Да, чуть не забыл: наш шофер Аксенов подоспел к финалу «задержания». Он знал, что листовку рисовал я. Их забрасывали с самолетов в тыл гитлеровцев сотнями. Помнится, наши подшучивали: «Фриц Циновского…»
Вот так и выглядела «поздравительная» листовка.
Екатерина Бодялова. В шестнадцать девчоночьих лет
День этот запомнился на всю жизнь.
Утром мы пришли на хутор Ясиновый. Здесь уже были солдаты и офицеры 252-й стрелковой дивизии, полки которой, выбив немцев из населенных пунктов, примыкавших к лесным массивам Нерубаевского лесничества, соединились с двумя нашими партизанскими отрядами.
Радости, казалось, не было конца. В строю стояли наши освободители. Рядом с ними, плечом к плечу, выстроились мои товарищи по партизанским отрядам. Помнится, на митинге с речами выступили командир 928-го стрелкового полка, командиры наших партизанских отрядов. Я слушала их горячие речи и невольно переносилась в те дни, когда четырнадцатилетней девчонкой в летний воскресный день, ставший черным днем в жизни многих, услышала страшное слово «война».
Словно наяву, проплывали передо мной картины более чем двухлетней давности. Призыв в армию отца… Отступление наших воинских подразделений через лесничество, где я жила, на восток… Оккупация моей родной Кировоградщины наглыми и самоуверенными фашистами… Надменные, холеные, они то и дело заявляли нам: «Москва — капут! Русиш — капут!»
Потом наступила трудная для нас с мамой зима. Припомнилось, как однажды (дело было в конце декабря) пошла я в лес за дровами. Мое внимание привлек листок бумаги, укрепленный на ветке дерева. Это была листовка, в которой сообщалось о полном разгроме захватчиков под Москвой. Я готова была плясать от радости. Я неустанно твердила: «Нет, гады! Нет! Москва и русиш — не капут!»
Находила я и другие листовки, написанные в основном от руки. В одной из них было стихотворение Миколы Бажана:
Вот тогда-то и созрело у меня желание найти этих замечательных людей, которые в ночи оккупации не дрогнули перед грозным врагом, проявили мужество и в невероятно трудных условиях бросили вызов захватчикам. До нас стали доходить слухи, что в лесах нашего Нерубаевского лесничества действуют партизанские отряды и группы.
Вскоре я познакомилась с ребятами из Родниковки, где родилась и до переезда родителей в лесничество жила. Ваня Санжара, Вася Колцун и Вася Баркарь были старше меня. Я знала, что они — комсомольцы, знала, что они скрытно от немцев и полицаев отговаривают других парней и девчат окрестных сел и деревень от выезда в Германию. Догадывалась также, что не без их помощи те, над кем нависла угроза быть вывезенными в неметчину, неожиданно переправлялись куда-то.
Однажды я пришла к ним. Но, видимо, мой возраст не внушал доверия, и ребята сначала отнекивались, делая вид, что они ничего не знают, а позднее, убедившись в моем искреннем желании быть в рядах партизан, сказали, что, по их сведениям, туда без оружия не принимают. Уже потом я поняла, что и таким образом ребята пытались оградить меня от возможных партизанских опасностей и трудностей.
А вскоре мне удалось проникнуть в квартиру коменданта нашего села. Он в тот вечер гулял с полицаем. В его прихожей на вешалке висел пистолет в кобуре. Я осторожно вынула его. Никем не замеченная, выбралась из дома и под покровом ночи скрылась за селом. В ту же ночь разыскала Ваню Санжара и рассказала ему о пистолете.
Ребята наконец поняли, что я всерьез «заболела» делами партизанскими. Путь в лес к народным мстителям был открыт. Знакомыми только ребятам тропами меня провели в Семурину балку, где располагался отряд под командованием Семена Ивановича Долженко. В другом, Каменском лесу, укрывались партизаны отряда Куценко (Дубова). Отряды взаимодействовали.
Я хорошо знала местность, и мне на первых порах поручалось вести наблюдение с опушки леса за дорогой и дальним селением. Вскоре меня перевели в отряд Куценко и зачислили во взвод Саши Коца. Многие партизаны хорошо знали меня через моего отца, работавшего в лесничестве. Меня, частенько увивавшуюся за ним в лес, друзья отца прозвали Лесовичкой. Это имя ко мне «прилипло», и на него я откликалась охотнее, чем на собственное имя. Определили меня сестрой милосердия при раненых, которых укрывали в специально вырытых и замаскированных землянках.
Не стану описывать бои, в которых участвовали партизаны наших отрядов. Об этом, кстати, хорошо написал Дмитрий Клюенко в документальной повести «Лесовичка», изданной в 1985 году в Киеве. Скажу лишь, что в конце декабря 1943 года части Красной Армии с боями вышли к лесам, в которых действовали наши отряды. Мы слышали приближающуюся канонаду. Естественно, партизаны не сидели сложа руки, вели бои с фашистами, делали засады на дорогах…
И вот — встреча солдат и офицеров нашей родной армии с партизанами.
На следующий день группу партизан, в том числе и меня, шестнадцатилетнюю, зачислили в 928-й стрелковый полк. Мне выписали красноармейскую книжку. Старшина роты связи выдал по росту шинель и сапоги.
Вместе со мной в роту была зачислена Дуся Гнида. Девушке не повезло. В боях под Михайловкой она была ранена, направлена в госпиталь и после излечения к нам в полк не вернулась.
Новый, 1944 год я встретила с комсомольским билетом в нагрудном кармане гимнастерки. Сибиряк сержант Николай Трофимов обучал меня работе на коммутаторе. Доброе внимание ко мне проявляли сорокалетние «дяди Вани» — Точилкин из Челябинска и Горских. Последний погиб под Секешфехерваром. Меня они называли не иначе как «дочка». За добро платила добром. Освобожденная от тяжелых катушек с кабелем, я нередко сутками не отходила от коммутатора, давая возможность отдохнуть тем, кому приходилось под огнем противника днем и ночью прокладывать и в случае порывов исправлять линию связи.
Мы шли по моей родной Украине. На всю жизнь запомнились выжженные фашистами села. Вместо домов чернели остовы печей с торчащими трубами. Во многих селениях — ни души. И сейчас от таких воспоминаний к горлу подкатывается комок и появляется «гусиная» кожа.
Корсунь-Шевченковский «котел» был первой расплатой за зло, содеянное оккупантами на моей земле. Никогда я не видела такого огромного количества немецкой техники, брошенной в те по-весеннему теплые февральские дни в степи, на непроезжих дорогах, в каждом селении. Настроение было приподнятое. Мы наступали!
Не могу не вспомнить и тех, кого нет с нами, кто навсегда остался лежать в освобожденной земле. Богатырского роста солдат Емельянов во время прокладки линии связи на наблюдательный пункт командира полка был тяжело ранен. Удалось ли его спасти? Осколком снаряда рядом со мной был убит полтавчанин Николай Рудь. А старший лейтенант Зарецкий! Словно и сейчас слышу его красивый голос — Зарецкий частенько пел на привалах и в перерывах между боями. Был он штабным работником, а до войны, говорили, артистом Малого театра в Москве. Погиб во время наступления. Находясь на переднем крае, он с криком «Ура!» первым поднялся в атаку и увлек за собой роту. Задача была выполнена, а замечательного певца не стало.
