Там, в Финляндии… - Луканин Михаил Александрович (бесплатные онлайн книги читаем полные .txt) 📗
— Стоило из-за этого дружбу ломать. Взял бы да и пошел, — зудит Павло.
— А тебе, щенок, меня не учить! Молод еще! Материно молоко еще на губах не обсохло, — с неподдельной обидой огрызается Кандалакша.
— Подумаешь, открытие сделал! — с наглой откровенностью неожиданно реагирует на разоблачение Жилин. — А хотя бы и пошел! Разрешения спрашивать ни у кого не собираюсь. Пока еще сам себе хозяин, а указчиков к такой матери посылаю.
— Во, во! Решил-таки показать волчьи клыки. Давно бы так, чем душой-то кривить да ягненка из себя строить.
— А что, смотреть, что ли, на вас? Мне с вами не ребят крестить. Да подохните вы все к чертовой матери — не заплачу!
— Рано, парень, нас хоронишь и из себя героя строишь, — ввязывается Колдун, — кабы не пришлось из колодца, в который плюешь, еще самому воды напиться. Сдается мне, что сломишь ты себе на этом шею.
— А ты заткнись, кликуша! Нечисть твоя ко мне не пристанет. Чихал я на тебя!
— Так! Значит, бесповоротно решил полицаем стать? — перебивает их Андрей.
— Решил! Совета спрашивать у тебя не стану. А будешь рот разевать, так я его быстро заткну. За мной дело не станет.
— А и гад же ты в самом деле, Козьма! — не выдерживает Папа Римский. — Под какой только кочкой на болоте родился? У хороших родителев таких сыновей не бывает.
— А он в родителей и пошел! — отвечает за Козьму Осокин. — Кровь-то сказывается. У немцев таким приволье, только у них и развернуться. Терять ему на Родине явно нечего. Да мало того, что сам продался, так надумал еще и других за собой тянуть. А рот затыкать — подожди. До того, как полицаем станешь, еще немало воды утечет. Конец-то всему бывает. Высоко залетать стал, пора и крылья подрезать.
— Не ты ли их собираешься подрезать? — все более распаляется Козьма. — Смотри, какой герой стал! Пока ты соберешься их подрезать, зубы я тебе за твой язык обязательно вынесу. Дождешься-таки, обещаю тебе! У меня с тобой счеты старые.
— Счеты-то с тобой и у меня есть, только вот не личные, а общие. Рассчитаться и тебе придется за все. Долгов изрядно накопилось. Пора и баланс подбить.
— На то ты и грамотей, чтобы балансы сводить. Да только вот еще посмотрим, кто их скорей сведет. Тут грамотность тебе не поможет.
— Да, за тобой дело не станет. Доказал на деле, на что способен. А что продать меня собираешься, давно знаю. Вот только два раза не продают. Продал уже! Но не обо мне одном речь идет. Ты не меня одного — ты всех нас продал! А теперь и Родину продаешь, идя служить к фашистам. Только не выйдет у тебя ничего из этой затеи! Шею и впрямь свернешь себе на этом. Товарищи тебе помехой стали, а только никуда тебе от нас не уйти и ответ держать придется. Чинить суд и расправу над собой не позволим, из-под земли тебя достанем — можешь не сомневаться!
— Можа, еще что скажешь? Послухаю еще, а загодя и сам тебе отвечу. Только уж не обессудь, по-своему — как умею.
— Не запугаешь, гадина! Одно скажу: меня загубишь — и тебе не жить. Не уйдешь от расплаты! Товарищи не прикончат — сам повесишься, Иуда!
Неоднократное сопоставление с библейским предком выводит Жилина из себя. В дикой ярости бросается он на Андрея, но тут происходит нечто совершенно непостижимое. Рослая фигура лесоруба заслоняет собой Андрея. Непомерно большие жилистые руки его с маху далеко отшвыривают Козьму от Осокина.
— Ввел-таки в грех, — оправдывается Кандалакша. — Зазнался больно! Скоро на всех с кулаками полезешь.
— Здорово это у тебя получилось, — восхищается Полковник. — Хороший урок дал, а наука — она не во вред, всегда только на пользу идет.
Шум в палатке стихает. Подозрительно сморкаясь в глубине, приводит себя в порядок притихший Жилин. События, разыгравшиеся в палатке, непредвиденное вмешательство отвергнутого денщика и его неподдельная ненависть к недавнему благодетелю потрясают не только нас, но и самого Козьму. В его сознании все еще никак не укладывается ненависть к нему всей палатки.
Тишину нарушает Андрей.
— Давайте спать, мужики, — с неожиданным спокойствием предлагает он. — До утра совсем немного осталось.
Конец Доходяги
Утром неприятный осадок не покидает нас. В палатке царит тягостное молчание, и мы не можем освободиться от каких-то неясных и неосознанных предчувствий. Жилина все сторонятся и не замечают, словно его и нет меж нами. И в то время, как мы теснимся у печки, он, отвергнутый всеми, одиноко копошится в стороне, избегая встречаться с нами взглядом. Для него ясно, что случившееся непоправимо, что он сам обрек себя на полное одиночество и что не может быть никакой речи о прежних мирных отношениях. Непреодолимой стеной отчуждения, ненависти и презрения навсегда отгородилась от него палатка. Сожалея ли о допущенном, досадуя ли на неудачу в осуществлении своих намерений или терзаясь жаждой мщения, Жилин долго крепится, предаваясь тягостному раздумью, и, не выдержав, украдкой исчезает. Заметив его отсутствие, мы оживляемся. Осокин первым нарушает затянувшееся молчание.
— Вот ведь притча какая! — делится он с нами. — О снах и понятия не имел раньше. Бывало, рассказываете: один — то видел, второй — другое, а я слушаю и удивляюсь. Как это люди сны видят? Никогда не беспокоили они меня, а сегодня вот и самому привиделось. Да все такое, за что наяву сейчас полжизни бы отдал. Хоромы какие-то, перина подо мной, что дома и в помине-то не было. В окна ветерком веет, и солнце беспокоит, спать не дает. Мать, что десять лет как на погосте схоронена, за ушами щекочет и тарелку горячих пирожков к носу сует. А на столе, словно в праздник, стряпни всякой горы, самовар ворчит, а главное — липовый мед на тарелке и вишневое варенье в вазе. Любимое все! Обжирался когда-то на воле, а теперь болею, вспоминая. Кинулся я к этой снеди — да только ее и видел. Куда ни суну руки, кругом фанера одна. Очнулся, а кругом тряпье одно, темнота кромешная — хоть глаз выколи, и Лешка некстати стонет. Догадался, что только сон лишь видел: нет ни терема с матерью, ни мягкой перины, ни пирожков жареных, ни меда-варенья — ничего этого нет и уже не будет никогда больше. Чуть не заревел с досады. Гадай вот теперь, к чему все такое?
— А тут и гадать нечего, — с охотой берется за толкование Яшка. — Известно, к чему приятное снится. Слаще сон — горше явь. А хоромы с периной — раз в жизни снятся и то перед концом только. Жалкую о тебе, а правду таить не стану. Сласти завсегда к мукам снятся, мать — к свиданию, перина мягкая — землю сулит жесткую, а в хоромах быть не миновать гроба тесного. Не к добру сон твой — остерегись, парень!
— Гад же ты, ей право, Яшка! — с дрожью в голосе перебивает его Лешка. — Доброго слова от тебя не слыхивали, знай одну беду накаркиваешь. Как только язык не отсохнет!
— И в самом деле, — поддерживая Лешку, напускается на Колдуна палатка. — Черт-те что напоешь в уши — повеситься можно! Такого наговоришь, что ночью спать не будешь. Не знаешь слов хороших — молчать надо!
— Оставьте вы его! Прав он, мужики! — вступается за Колдуна Осокин. — На душе у самого камень, и чую, что жить недолго осталось. Чего уж тут таиться? Так уж суждено, выходит. Хватит, намучился — пора и отдых знать.
— Что это накатило на тебя? — возмущается Полковник. — Словно бы и не в твоем характере унывать-то. Не велось за тобой прежде этого. Гони ты от себя эти мысли — не доведут они тебя до добра! Сам же проповедовал, что нельзя в плену падать духом.
— От этого и сейчас не отрекаюсь, — соглашается Андрей, — да только и я ведь не без слабостей. Такой же человек, как и все. Закрадется что в душу, того не выживешь. А после того, что ночью случилось, чую, мне так и так не жить. Вдвоем с гадюкой этой нам на этом свете не ужиться. Либо он, либо я! А он понимает, что пока жив я, ему жизни не будет, и на все пойдет, чтобы только самому в живых остаться.
— Еще один колдун объявился! — с язвительностью ввязывается Павло. — Яшка, тот хоть другим беду пророчит, а этот ее сам на себя кличет. Не к лицу тебе это! Мало ли что меж нами случается. Прежде времени в петлю голову совать не надо. Еще утрясется все.
