Николай Клюев - Куняев Сергей Станиславович (бесплатные полные книги txt) 📗
Блок ценит «Вольные мысли» едва ли не больше всего из написанного им за последний год. И тем не менее принимает клюевский упрёк, не упрёк даже, а скорее наставничество, и делится в письмах с матерью: «Всего важнее для меня — то, что Клюев написал мне длинное письмо о „Земле в снегу“, где упрекает меня в интеллигентской порнографии (не за всю книгу, конечно, но, например, за „Вольные мысли“). И я поверил ему в том, что даже я, ненавистник порнографии, подпал под её влияние, будучи интеллигентом. Может быть, это и хорошо даже, но ещё лучше, что указывает мне на это именно Клюев. Другому бы я не поверил так, как ему. Письмо его вообще опять настолько важно, что я, кажется, опять опубликую его».
На это он получил уже разрешение от самого Клюева: «Если пожелаете, то опубликуйте это письмо, а потом пришлите мне газету». Судя по всему, несохранившееся ответное письмо Александры Андреевны — матери Блока — было исполнено недоумения, и Блок счёл необходимым конкретизировать и уточнить своё впечатление от клюевской оценки: «Клюев мне совсем не только про последнюю „Вольную мысль“ пишет, а про всё (я прочту тебе его письмо, когда приеду я или ты) и ещё про многое. И не то что о „порнографии“ именно, а о более сложном чём-то, что я, в конце концов, в себе ещё люблю. Не то что я считаю это ценным, а просто это какая-то часть меня самого. Веря ему, я верю и себе. Следовательно (говоря очень обобщённо и не только на основании Клюева, но и многих других моих мыслей): между „интеллигенцией“ и „народом“ есть „недоступная черта“. Для нас, вероятно, самое ценное в них враждебно, то же — для них. Это — та же пропасть, что между культурой и природой, что ли. Чем ближе человек к народу (Менделеев, Горький, Толстой), тем яростней он ненавидит интеллигенцию».
Клюев желал, чтобы Блок переступил эту «недоступную черту», отрекшись от «трупного яда самоуслаждения», «вавилонского отношения к женщине», всего того, что Блок назвал «порнографией». Клюев разделял в Блоке великого поэта и «декадента» со всеми присущими ему свойствами. И Блок понял клюевское стремление видеть его «в своём стане», и с этим чувством читал и перечитывал заключительные строки клюевского послания: «Верю, что будет весна, найдёт душа свет солнца правды, обретёт великое „Настоящее“, а пока надтреснутый колокол пусть звенит и поёт, и вместе с вьюгой, лесными тропами и оврагами на огни родных изб несётся звон его — вспыхивает, как ивановский червячок в сумерках человеческих душ, отчего длиннее и кручиннее становится запевочка, крепче думушка сухотная, неотпадная, голее горюшко голое, ярче и больнее ненависть зеленоглазая, изначальная ярость земли-матери, придавленной снегами до часа и дня урочного».
Если бы не это клюевское письмо — не было бы и доклада «Россия и интеллигенция» в том виде, в каком он был написан и прочитан, не было бы и тех мыслей, которые Блок высказал в письме К. С. Станиславскому, написанному уже после доклада, в письме, где речь шла о возможной постановке «Песни Судьбы» на сцене Художественного театра.
«…Тема моя, я знаю теперь это твёрдо, без всяких сомнений — живая, реальная тема; она не только больше меня, она больше всех нас; и она — всеобщая наша тема. Все мы, живые, так или иначе к ней же придём. Мы не пойдём — она сама пойдёт на нас, уже пошла. Откроем сердце, — исполнит его восторгом, новыми надеждами, новыми силами, опять научит свергнуть проклятое „татарское“ иго сомнений, самоубийственной тоски, „декадентской иронии“ и пр., и пр., всё то иго, которое мы, „нынешние“, в полной мере несём.
Не откроем сердца — погибнем (знаю это, как дважды два четыре). Полуторастамиллионная сила пойдёт на нас, сколько бы штыков мы ни выставили, какой бы „Великой России“ (по Струве) ни воздвигали. Свято нас растопчет; будь наша культура — семи пядей во лбу, не останется камня на камне.
В таком виде стоит передо мной моя тема, тема о России (вопрос об интеллигенции и народе, в частности). Этой теме я сознательно и бесповоротно посвящаю жизнь. Всё ярче сознаю, что это — первейший вопрос, самый жизненный, самый реальный… Хочу, чтобы Вы услышали меня, чтобы Вы знали, что нет в моём „народничанье“, что ли, — тени публицистического разгильдяйства, что я ни в каком случае не хочу забывать „форму“ для „содержания“, пренебрегать математической точностью, строжайшей шлифовкой драгоценного камня. Но камень-то, который я, может быть, не сумел отшлифовать в „Песне Судьбы“, — он драгоценен».
Станиславский не услышал. Остальные были ещё более глухи. И Блок об этом вспомнит. Вспомнит о «неоткрывшихся сердцах». Уже после Октябрьской революции.
А тогда, облаянный Кусковой, Струве и остальными, Блок получил-таки свидетельство нужности своего выступления. В том же Религиозно-философском обществе к нему подошли сектанты с явным намерением встретиться в будущем и продолжить разговор.
Переписка продолжалась, и в письмах Блока Клюев чувствует лёгкий холодок отчуждения и пытается растопить этот ледок отчуждения своей воистину братской нежностью, обращая блоковские строки к самому Блоку.
«Письмо Ваше я получил, и оно мне дорого — потому справедливо, в одном фальшь, что Вы говорите, что я имею что-то против Вас за тяготение Ваше к культуре. Я не знаю точного значения этого слова, но чувствую, что им называется всё усовершенствованное, всё покоряющее стихию человеку. Я не против всего этого усовершенствованного от электричества до перечницы-машинки, но являюсь врагом усовершенствованных пулемётов и американских ошейников и т. п.: всего, что отнимает от человека всё человеческое. Я понимаю Ваше выражение „Неразлучным с хаосом“, верю в думы Ваши, чувствую, что такое „Суета“ в Ваших устах. Пьянящие краски жизни манят и меня, а если я и писал Вам, что пойду по монастырям, то это не значит, что я бегу от жизни. По монастырям мы ходим потому, что это самые удобные места: народ „с многих губерний“, живёт праздно несколько дней, времени довольно, чтобы прочитать, к примеру, хоть „Слово Божие к народу“ (новое сочинение Клюева, не разысканное по сей день. — С. К.) и ещё кой-что „нужное“. Вот я и хожу и желающим не отказываю, и ходить стоит, потому удобно и сильно, и свято неотразимо. Без этого же никак невозможно.
Я не считаю себя православным, да и никем не считаю, ненавижу казённого бога, пещь Ваалову Церковь, идолопоклонство „слепых“, людоедство верующих — разве я не понимаю этого, нечаянный брат мой!.. И не желать Вам мира, а я подразумеваю под ним высшую, самую светлую радость, — я не могу — сердце не дозволяет. Такой уж я человек зарожён, что от дум и восторгов и чаяния радости жизнь для меня разделена на два — в одном красота, „жемчуговые сны наяву“, в другом нечто „Настоящее“, про что говорить я не умею, но что одно со мной нерушимо, но что не казённый бог или „православие“…
Вам кажется странным, что Вы не знаете меня в лицо, а мне ничуть, я часто вижу Вас в своём внутреннем храме ровно таким, каким Вы чуетесь в письмах. Мне слышно, что Вам тошно от наружного Зла в жизни — это тоже знак благополучия, и радуюсь этому я высоко… Настоящее в человеке делается из ничего, это-то ничто и есть Всё. Желаю Вам большого Духовного страдания, „чтобы услышать с белой пристани отдалённые рога“, и на этот путь „если встанешь — не сойдёшь, и душою безнадёжной Безотзывное поймёшь“. Не мне бы говорить Вам об этом, но так хочется сказать Вам что-либо, от чего не страшна бы стала „пучина тёмных встреч“».
«Я не считаю себя православным, да и никем не считаю…» — это раскавыченные блоковские слова из письма Клюеву — и Клюев в ответ утверждает своё понимание этих слов и желает Блоку мира, и объясняет своё хождение по монастырям в наиболее понятных Блоку мотивах… Он жаждет продолжения диалога, а Блок пишет всё реже и реже, словно опасаясь чего-то, словно пытаясь отстраниться и закрыть от Клюева свою душу, однажды распахнутую, и самого Клюева объяснить себе в унизительных категориях, объясняющих его — Блока — холодность и отстранённость… «Пятый месяц пошёл, как не получал я от Вас весточки…», «Я очень обрадован Вашим письмом, благодарен за теплоту Вашу…», «Четвёртый месяц от Вас не слыхать ничего, верно, Вы меня совсем забыли, но страшно не хочется верить в это…» Николай ждёт писем и уповает на духовное возрастание Блока, на ещё большее понимание им его, клюевской, правды жизни и искусства, а в ответ получает послание, наполняющее его душу горечью, которая, может быть, лишь намёком обозначена в его собственных строках: «Если бы Вы не упоминали почти в каждом письме про своё барство, то оно не чувствовалось бы мною вовсе. Бедный человек, в частности, крестьянин, любовен и нежен к человеку-барину, если он заодно с думой-тишиной, т. е. с самой жизнью, которую Вы неверно зовёте елейностью. Эта тишина-жизнь во всех людях одна, у бедных и неучёных она сказывается в доброте и ласке, у иных в думах, больше религиозных, у иных в песнях протяжных, потому что так ощутительней она. Так поют сапожники за работой, печники, жнецы, ямщики и т. д. У ненуждающихся и учёных, когда наука просто надоест, а это в большинстве так и бывает, живущая в человеке Тишина проявляется (как это ни странно) тоже в думах. Но думы всегда певучи, красочны — отсюда музыка и живопись, и живопись и музыка вместе — это книга — проза и поэзия»…
