На качелях XX века - Несмеянов Александр Николаевич (мир бесплатных книг .txt) 📗
Не только представители собственной школы Николая Дмитриевича приходили на эти коллоквиумы. Выступал известный своими исследованиями равновесий смесей жидкостей и пара над ними ленинградский профессор Д.П. Коновалов [154], среднего роста брюнет, неторопливо делавший доклад уверенным низким голосом, насколько помню, об аддитивности теплот сгорания органических молекул. Делал доклад и немецкий ученый Франц Фишер [155] — автор получения синтина и синтола из окиси углерода. В эти годы научное общение с Западом было незначительным, но все же зарубежные ученые бывали в СССР, и мне приходилось слушать в Карповском институте доклады столь меня интересовавшего Косселя и Фаянса [156], на физфаке МГУ — Рамана [157], а несколько позднее — Н. Бора [158] и Перрена-отца [159].
Коссель был морковного цвета немец, наружностью более напоминавший торговца, чем ученого. Внешностью своей, но не докладом, он очень меня разочаровал, так как я считал тогда, что его концепция — столбовая дорога неорганической химии, а не переулок, как оказалось позднее.
Ж. Перрен — невысокий, коренастый, лысый, с огромной головой Сократа и темными южными глазами, очень непохожий на своего голубоглазого, горбоносого сына, которого я узнал гораздо позднее, когда он сменил Жолио-Кюри [160] на его посту комиссара по делам атомной энергии Франции. Имя Жана Перрена было известно мне с ранней юности. Он непосредственно установил путем изучения броуновского движения истинные параметры молекул.
Раман с его черным лицом, в черном пиджаке и с белоснежной чалмой, был первым увиденным мною индусом и производил экзотическое впечатление. Доклад он делал на английском, блестя белками глаз и жестикулируя пальцами — вверх-вниз, чтобы показать направления колебаний атомов в алмазе.
Незабываемое впечатление осталось от Нильса Бора, которого я знал по книгам еще с первых курсов университета, если не раньше, и очень хорошо понимал, какого масштаба человека я вижу и слушаю. Мне довелось еще два или три раза видеть его в Москве, последний раз я принимал его уже будучи президентом Академии наук СССР, незадолго до его смерти (фото 76). Поражал его жадный интерес к жизни нашей страны, к нашей науке.
Эти впечатления, однако, лишь редкие эпизоды. Главное научное общение шло в нашей лаборатории при встречах.
Мы, естественно, разговаривали о своей работе, удачах, неудачах, планах. Я помню, как однажды пришел к нам в лабораторию Георгий Степанович Павлов, который работал в 20-х гг. под руководством Н.Д. Зелинского, но не в помещении химфака, а на кафедре Института инженеров транспорта, где он преподавал. Мы с ним дружили, он участвовал в наших поездках на Кавказ; добавлю, что уже первое путешествие определило его судьбу: он женился на одной из наших спутниц, Е.А. Нырновой. То, о чем я говорю, произошло еще до Кавказа, то есть до 1924 г. Он принес к нам в лабораторию циклогексен, чтобы показать Николаю Дмитриевичу загадочное явление, которое он наблюдал, а сначала показал его нам: если вбросить в циклогексен платиновую чернь, он вскипает, и запах непредельного углеводорода исчезает. Это было рождение «необратимого катализа». Явление было изучено и вскоре опубликовано Н.Д. Зелинским и Г.С. Павловым, а затем составило целое направление работ Зелинского и его учеников.
Мне особенно много давало общение с А.П. Терентьевым. Когда, отойдя от классической тематики Н.Д. Зелинского, Михаил Иванович Ушаков начал искать свои пути и создал столь необычные вещи, как нитрат йода, нитрат хлора, мне эти необыкновенные неорганические соли — псевдогалоиды — были особенно близки и интересны, и мы обсуждали возможности разных поворотов этого блестящего исследования.
Уже после определившегося моего успеха в области ртутноорганических соединений К.А. Кочешков сказал мне, что он тоже решил переключиться на металлоорганические соединения, а именно — олова. Действительно, дело у него пошло. Первой его работой было осуществление взаимодействия йодистого метилена с металлом. Второй, более значительной, работой было изучение взаимодействия тетрафенилолова с хлорным оловом, приведшей к получению ранее неизвестного типа соединений — фенилтрихлорстананна и фенилстаноновой кислоты. Затем К.А. Кочешков высказал намерение действовать диарилоловом на диарилртуть с целью перенести радикалы с ртути на олово путем такой восстановительной реакции. Тогда я предложил сильно упростить дело, применив хлористое олово вместо дифенилолова. Он сказал: «Давайте сделаем это вместе». Я согласился, тем более что мой метод давал нам в руки любые диарилртути. Замысел оказался удачным, и мы выполнили несколько работ, синтезировав оловоорганические соединения через ртутноорганические. Метод этот не имел большого значения, но его можно было бы расширить. В моих записях того времени есть мысль о восстановлении ртутноорганических соединений хлористым хромом. Если бы эта мысль тогда была осуществлена, вероятно, нами был бы получен дибензолхром, через четверть столетия полученный Цейссом [161] иным путем. Мы же ограничились развитием этой работы лишь в сторону оловоорганических соединений. Так химик шагает по кладам, не имея металлоискателя.
Я часто задавал себе на протяжении жизни вопрос, что дал мне как ученику мой учитель Николай Дмитриевич Зелинский, учитель, с которым у меня в соавторстве не напечатано ни одной работы, который не подсказал мне ни одной мысли, не научил пользоваться литературой? Чем больше проходило времени, тем больше я удивлялся и вместе с тем больше ценил роль Николая Дмитриевича, было ли мое положение среди учеников Зелинского особенным? Да, в том смысле, что я с самых первых шагов искал самостоятельности и совершенно не стремился что-либо получить от Николая Дмитриевича кроме возможности работать в его лаборатории. Было ли справедливо при этом условии предъявлять какой-либо счет учителю? Конечно, нет. Надо быть бесконечно благодарным ему, что он не прогнал непокорного и неудачливого (с 1922 ко 1928 г.) своего аспиранта и ассистента, а позволял ему делать что угодно, и еще заботился о его материальном устройстве.
Ну, а как обстояло дело с другими, покорными и удачливыми, учениками? Я не вижу значительных отличий. И они, так же как и я, больше получали от старших товарищей, чем от шефа. Вместе с тем в тогдашнем «II практикуме», в котором и всего-то было шесть полноценных рабочих мест и работало вместе с временными обитателями в течение всех лет, вплоть до начала 30-х гг., человек десять, выросло четыре академика — Б.А. Казанский, А.А. Баландин, К.А. Кочешков и я, и по меньшей мере еще три крупных химика, которым лишь ранняя смерть помешала выдвинуться в первые ряды советских ученых, — М.И. Ушаков, Б.В. Максоров, В.В. Лонгинов. А ведь работа шла не только во «II практикуме», и из поколения чуть более молодого по времени окончания МГУ в «саду» Николая Дмитриевича выросли такие крупные ученые, как К.П. Лавровский, Ю.К. Юрьев [162], Р.Я. Левина [163], А.Ф. Платэ (фото 21) [164], М.Б. Турова [165] (фото 13), Н.И. Шуйкин [166], М.А. Прокофьев [167], С.С. Новиков [168] и другие. Я уже не говорю о более раннем времени, когда среди учеников Николая Дмитриевича блистали Л.А. Чугаев, Н.А. Шилов [169], С.С. Наметкин (фото 21).
