Степень доверия (Повесть о Вере Фигнер) - Войнович Владимир Николаевич (читать лучшие читаемые книги .TXT) 📗
Она встала рядом с младшей сестрой. Даже в темноте было видно, что глаза у обеих сверкают решимостью. «Господи! — подумал я в ужасе, — Ох, и нахлебаюсь я еще с ними!»
Дня два еще Лидинька мучилась своей блажной мыслью достать пистолет и напасть на полицию, потом как будто остыла. На какое-то время жизнь вошла в свою колею: лекции, библиотека, вечерние прогулки.
Как-то, задержавшись в библиотеке, я вернулся домой позже обычного. Еще поднимаясь по лестнице, я услышал оживленные голоса. Открыв дверь, я застал Веру и Лиду стоящими посреди комнаты. Видно, они о чем-то спорили и при моем появлении замолчали. Обе они выглядели расстроенными, мне даже показалось, что глаза у Лиды заплаканы.
— В чем дело? — спросил я и заметил в углу у двери саквояж желтой кожи.
— Лида уходит от нас, — тихо сказала Вера.
— Уходит? — я ничего не понимал. — Куда?
— Да ну ее! — в сердцах сказала Лида. — Развела тут целую трагедию. Как будто я ухожу из жизни.
А я ухожу всего-то на соседнюю улицу.
— Зачем? — спросил я.
— Ой! — капризно поморщилась она. — Надоело объяснять. Понимаешь, Алеша, ну что с того, что я живу с вами? Вы как-то вдвоем, у вас семья, а я — третий лишний.
Я пожал плечами.
— Не знаю, — сказал я. — Ты, конечно, вправе поступать, как тебе удобнее, но ни я, ни Вера, кажется, не давали тебе повода чувствовать себя лишней. Мы все время считали и себя и тебя одной семьей.
— Да, конечно. И это действительно так. Но все- таки вы муж и жена. У вас все вместе, общая жизнь, общие интересы, а я ни при чем.
— И куда же ты решила уйти?
— Меня подруги к себе зовут. Там у них как раз комната освободилась. — Она избегала встретиться со мной взглядом. — И вообще, какая разница, где я буду жить? Все равно мы в одном городе, в одном университете, все равно будем видеться каждый день. Алеша, ты ей скажи, чтобы она не расстраивалась. Так правда будет лучше.
— А что за подруги? — спросил я.
— Ты их не знаешь. А может, и встречал на лекциях. Соня Бардина, Бетя Каминская, Варя Александрова, еще кое-кто.
— Алеша, — сказала Вера. — Но ведь правда же это глупо. Мы все-таки свои, близкие люди, а она вдруг дойдет куда-то, к каким-то подругам. А что я маме напишу?
— А ты ей ничего не пиши. Алеша, ну скажи ей, что в этом нет ничего такого.
— Не знаю, — сказал я. — Решайте этот вопрос сами, а я умываю руки.
— Вот видишь, — обрадовалась Лида. — Он умывает руки, а я беру саквояж. Верочка, милая, не сердись, я буду вас навещать каждый день.
— Подожди, — сказал я. — Я тебя провожу.
— Нет, не надо. Саквояж легкий, я донесу сама.
Она поцеловала Веру, чмокнула в щеку меня и выпорхнула за дверь.
Теперь глаза Веры наполнились слезами. Я подошел, обнял ее.
— Ну что ты? — спросил я.
— Лиду жалко.
— Да чего ж тебе ее жалеть? Ей там с подругами будет веселее.
— В том-то и дело, — сказала она. — Ей с нами было плохо. Она с нами чувствовала себя, как чужая.
Что касается меня, то я в Лидином уходе не видел ничего ужасного, тем более что мы продолжали видеться постоянно в университете, в библиотеке, да и у нас она бывала почти ежедневно. В один прекрасный день она привела с собой рослую девицу с озорными глазами и ярким румянцем на пухлых щеках.
— Бардина, — протянула мне руку гостья. — Софья Илларионовна. Некоторые еще зовут меня Тетка. Так что как вам удобнее.
Чувствовала она себя в чужом доме свободно или, может быть, делала вид, что чувствует свободно.
Обошла всю квартиру, обсмотрела все книги.
Впоследствии я заметил, что у большинства нигилистов есть привычка — входя в дом, обсматривать книги. Таким путем они, должно быть, составляют мнение о хозяине.
— Значит, вы здесь вдвоем занимаете три комнаты?
— Вы считаете, что это слишком много? — спросил я.
— Да, немало.
— А вы, что же, всегда ютились в убогих каморках?
— Нет, зачем же. Я ютилась в усадьбе родителей в Тамбовской губернии, а потом и в самом Тамбове в собственном каменном доме в три этажа. Но если сказать вам правду, я не считаю, что имела на это право.
Я попытался свести ее с этой тропы.
— Вы учитесь тоже на медицинском?
— Нет, я учусь на агрономическом.
— Вы хотите быть агрономом?
— Пожалуй, что нет.
— А почему же вы тогда выбрали именно агрономический?
— По глупости. Видите ли, я рассчитывала стать агрономом, чтобы помогать крестьянам грамотно вести земледелие.
— А теперь вы решили, что им помогать не нужно?
— Нет, почему же. Но всякая там агрономия и медицина — это только мелкие меры, в то время когда надо всю жизнь перевернуть.
— И вы думаете, что именно вы это и сделаете?
— Ну почему же так уж прямо и я! Таких, как я, многие тысячи. И если мы все поменьше будем вести либеральные разговоры, а соединим свои усилия…
— Если все, то конечно. Но ведь так не бывает, чтоб сразу все. Ведь если разобраться поглубже, то и вы с вашими товарищами единомышленники только попервоначалу, а потом, когда дойдет до практического дела, то окажется, что каждый из вас вовсе не то видел, что другой. И начнете вы свой воз тащить, как лебедь, рак и щука, в разные стороны, и придете к тому, от чего шли, только уже без сил и без удовольствия.
— Возможно. — Она продолжала рассматривать книги. — Пушкина читаете?
— А вы его, конечно, не признаете?
— Нет, отчего же! Писать умеет, но это никому не нужно.
— Мне, например, нужно.
— И вам не нужно. Это вы себе просто внушили. «Так думал молодой повеса, летя в пыли на почтовых…» Какое мне дело до того, что думал какой-то повеса!
— Ну, конечно, вы поклонница Писарева.
— Да, а разве нельзя?
— А кроме Писарева вам кто-нибудь еще нравится?
— Кое-кто нравится. Могу перечислить. Хотите?
— Зачем? Я и сам могу. Писарев, Чернышевский, местами Добролюбов, Некрасов, из Тургенева «Отцы и дети» и «Рудин». Еще «Один в поле не воин» Шпильгагена…
— Это было, но прошло.
— Вместе с «Болезнью воли» Феоктиста Толстого.
Она задумалась, улыбнулась и вдруг подмигнула мне не кокетливо, а озорно:
— А вы не дурак!
— Я рад, что вы это заметили.
— Нет, я вам серьезно говорю.
— А я серьезно соглашаюсь. Сам всем этим болел.
— Теперь выздоровели?
— Во всяком случае, потихоньку оправляюсь. Раньше я, точно так же как вы сейчас, отвергал Пушкина и ставил сапоги выше Шекспира. Раньше я тоже считал ценной только литературу, которая открывает нам какие-то истины, но потом понял, что никакой отдельной истины нет, а истина — это вся жизнь со всем, что в ней есть хорошего и дурного, разумного и глупого.
— И все же я предпочитаю книги, которые вызывают в людях активный протест, показывают, как жить и против чего бороться. А ваш Пушкин, кроме двух-трех стихотворений и «Истории Пугачевского бунта», не написал ничего путного. Все только говорят: «Евгений Онегин», «Евгений Онегин», а я не верю, что есть хоть один человек, который прочел эту вещь до конца. Да и какая польза в «Онегине»?
— Что понимать под пользою. Если считать лес только запасом дров, то, может, и лучше каменный уголь. Но лес — это красота и богатство жизни, а уголь только мертвый камень, не дающий нам ничего, кроме жара.
Глава восемнадцатая
Сейчас, восстанавливая в памяти прошедшее, я пытаюсь понять: когда же я потерял Веру? Когда наступил тот перелом, который сделал нас чужими? Разумеется, в значительной степени этому способствовала сама атмосфера в университете и за сто пределами, насыщенная до предела самыми крайними ниспровергательскими идеями. Но ведь я тоже жил в той атмосфере. Почему же одни и те же влияния оказали на нас столь разное действие?
Все большую роль в Вериной жизни занимала Бардина. Каждый раз после общения с нею Вера приходила домой задумчивая и всякий наш разговор переводила на политические темы. Я ей о том, что из дому денег давно не шлют и нечем платить за квартиру, а она мне о том, что мы и так проживаем слишком много денег, которых не заработали, которые добывает за нас своей непосильной работой русский мужик. Я ей, допустим, говорю, что устал, готовясь к экзамену, а она мне отвечает, чтобы я подумал, как устает мужик, который от зари до зари, не разгибаясь, идет за сохой, получая за это нищенскую плату.
