А.С. Пушкин в воспоминаниях современников. Том 2 - Соболевский С. А. (книги бесплатно без txt) 📗
..................................
Я хотела писать роман, но это мне наскучило, я лучше это оставлю и просто буду вести мой Журнал.
***
Я перечитала свое описание Пушкина и очень довольна тем, как я его обрисовала. Его можно узнать среди тысячи.
Но продолжим мой драгоценный Журнал.
13 Aout.<Понедельник> (13 августа) <1828>; В субботу были мои рожденья. Мне минуло 21 год![243
] Боже, как я стара, но что же делать. У нас было много гостей, мы играли в барры[244
], разбегались и после много пели. Пушкин или Red Rover[245
], как я прозвала его, был по обыкновению у нас. Онвлюблен в Закревскую[246
] и все об ней толкует, чтоб заставить меня ревновать, но при том тихим голосом прибавляет мне нежности. Милый Глинка и премилый Serge Galitz Firce (Фирс) был у нас: первый играл чудесно и в среду придет дать мне первый мой урок пенья. Но Любезный Герой сего дня был милый Алексей Петрович Чечурин[247
] или прелестный <Roland> Graeme[248
] как прозвала я его: он из Сибири, с границ Китая, был в Чите[249
], видел всех[250
], имел ко мне большую доверенность и очень интересен. Он победил всех женщин, восхитил всех мужчин и посмеялся над многими. Он познакомился со мной у те<тушки> Сухаревой[251
], приезжал гостить к нам и жил несколько дней, и приедет еще на несколько времени. <...>
<Среда> 19 Сентября. <1828>;
Что Анета, что с тобою? Все один ответ;
Я грущу, но слез уж нет.
Но об чем? Об неизвестности. Будущее все меня невольно мучит. Быть может быть замужем и — <быть> несчастной. О, Боже, Боже мой! Но все скажу из глубины души: Да будет воля Твоя! Мы едем зимой в Москву к Вариньке[252
], я и радуюсь и грущу, потому что последнее привычное чувство души моей — я как Рылеев говорю:
Чего-то для души ищу
И погружаюсь в думы.[253
]
Но грустный оставлю разговор, 5-го Сентября Маминькины именины. Неделю перед тем мы ездили в Марьино[254
]. Там провели мы 3 дня довольно весело. Мы ездили верхом, философствовали с Ольгой[255
] и наконец воротились домой. Тут я задумала сыграть проверб. Милая Полина Галицына[256
] согласилась, я выбрала проверб, разослала роли, но имела горе получить отказ от Сергея Галицьша и накануне от Полины. Что делать. В пятницу 4-го приехал Слебцов с женой и Краевским. Он взялся играть ролю Галицына. Мы отделали театр в зале весь в цветах, зеркалах, вазах, статуях. Но вдруг письмо от Полины: отказ и баста нашему провербу. Но гений мой внушил мне другое. Мы сказали Маминьке и Папиньке об неудаче сюрприза, вынесли все цветы, но оставили шнурки для зеркала и других украшений, все сделали неприметным. Я после ужина предложила Слепцову сыграть шараду в лицах и с разговорами. План одобрен, шарада выбрана la Melomanie (Меломания)[257
]. На другой день поутру назначена репетиция. Я встаю, поутру надобно ехать к обедне, но без меня не может быть репетиции. Я представляю, что у меня болят зубы, чудесно обманываю Маминьку и Папиньку, остаюсь дома и иду делать репетицию. Вот кто составлял нашу шараду. Слебцов[258
], Краевский, милый Репнин[259
], M-meWasilevsky, несравненный Козак и я. Все устроено. Занавесь сшита, парики готовы и к возвращению Маминьки все уже внизу, как ни в чем не бывало. Приезжают Гости. Из Дам — Бакунина[260
] и Хитровы[261
], Васильчикова[262
] и еще куча мужчин. За обедом приезжает Голицын, потом и Пушкин. Как скоро кончили обед, Маминьку уводят в гостиную и садятся играть в карты. А я и актеры идем все приготовливать, через два часа все-все готово. Занавесь поставлена, и начинается шарада прологом. Я одна сижу на сцене! Как бьется у меня сердце. Я сижу, читаю книгу, зову потом Елену Еф<имовну>, она входит, я спрашиваю об нашем провербе: никто еще из Актеров не бывал: я их ожидаю с нетерпением. Входит мальчик и приносит письмо: это отказ — она не будет. Я в отчаянии наконец созываю всех наших Актеров, сказываю им об нашем горе. Они не умеют пособить мне, наконец я предлагаю сыграть шарад в лицах: план одобрен, Елена Еф<имовна> и я идем одеваться. Слепцов говорит сочиненные им стихи. Занавесь опускается.
Мы накидываем сарафаны и пока все на сцене приготовляют, — Голицын, Е<лена> Е<фимовна> и я поем за занавесью трио Гейдена. <...>
<Пятница> 21 Сентября <1828>;
Вчера к обеду приехал к нам милый благородный Алексей Петрович Чичурин. Он приехал прощаться, и это слово одно заставило меня покраснеть. Я не знаю, какое чувство он мне внушает, но это не любовь, нет, это чувство, которое к ней приближается, оно значительно сильнее, чем дружба, и я ни с чем другим не могу его сравнить как с чувством, которое я испытываю к своим братьям. Да, это именно так. Я его люблю как брата. А он? Он любит меня... еще нежней...
Я непременно напишу его историю, она слишком интересна, чтобы не сделать это, и к тому же я должна писать, потому что становлюсь ленивой.
Как я его люблю, он так благороден! так мил! Вчера, сидя возле меня, сказал он: «Боже мой, как мне не хочется ехать!» Я стала над ним смеяться. «Но вы не знаете, как мне грустно расставаться с Приютиным, — потом, — Вы удивительная женщина, в вашем нраве такие странности, столько пылкости и доброты. Что меня убивает, это то, что не могу сказать вам одной вещи, вы все мои секреты знаете, а этот я не могу вам сказать, а это меня убивает.» Я же догадалась, что такое, но не сказала ему.
Он писал мне <на> браслет<е> по Монгольски, но сам не знал что, говоря, что не смеет мне то написать, что у него в голове, и написал то, что я не могла разобрать, хотя он <сказал, что> это был компримент. У нас пошла переписка на маленьком кусочке бумажки. В последний раз, как он здесь был, он выпросил у меня стихи Пушкина на мои глаза[263
]. Я ему их списала и имела неблагоразумие написать свою фамилию, также списала стихи Вяземского[264
] и Козлова[265
], и Пушкина. Я написала ему на бумажке просьбу, чтоб он вытер имя мое, и, когда спросила, сделает ли он это, он сказал: «Неужели думаете, что не исполню Вашего малейшего желания». Я извинилась тем, что боюсь, чтоб они не попали в чужие руки: «Ах, Боже мой, я это очень понимаю и исполню». Он просил меня беречь его саблю, и я ему то обещала. Недавно подарила я ему своей работы кошелек, и он обещал носить его вечно. Наконец стало поздно, и Маминька стала просить его, чтоб он оставил ей сочинение Рылеева. Он на то не скоро согласился, но наконец отдал мне его; тогда я схватила эту счастливую минуту, когда растроган он был, и просила его, чтоб оставил он Батюшке под запечатанным пакетом все дела, касающиеся до:[266
]. Все — брат Алексей, приехавший в тот день из деревни, Маминька и мы все стали упрашивать его. Он представлял нам свои резоны, мы — свои, наконец он уверил нас в самом деле, что он прав и далмне слово, что положит все в пакет, запечатает двумя печатями и, приехавши в армию, отдаст сам генералу Б. [267
]. «Чтоб доказать вам, как благодарен я за ваши ко мне попечения, то признаюсь, что у меня есть стихи от них, и я сожгу их. — Зачем, — сказала я, — положите их в пакет и отдайте отцу, он, право, сохранит их и возвратит, когда вы возворотитесь». Но он не хотел на то согласиться, но обещал разорвать их. Наконец пришла минута расставаться: у меня сжалось сердце. Я сидела возле него, мы все замолчали, встали, перекрестились. Он подошел к Маминьке прощаться, я отошла к столу, потому что была в замешательстве. Потом подошел ко мне и поцеловал у меня руку. В первой раз я поцеловала его щеку и, взяв его за руку, потрясла по Англицки. Он простился с Алексеем и опять пришел ко мне, мы опять поцеловались, и я пошла к себе. Тут я нашла его саблю, завернула в платок и спрятала. Тут вспомнила я, что надобно написать Анне Ант<оновне>[268
