Встречи с русскими писателями в 1945 и 1956 годах - Берлин Исайя (книги серии онлайн TXT) 📗
Силы и ресурсы всех областей, включая и искусство, необходимо было подчинить
интересам экономики, технологии и образования с тем, чтобы догнать, а позже и
перегнать враждебный капиталистический мир. Темной массе неграмотных рабочих и
крестьян предстояло сплотиться в современное и непобедимое общество, и эта задача
предполагала беспощадную борьбу на политическом фронте, не оставляющую места
высокой культуре и полемике. Искусству, тем не менее, отводилась большая роль: оно
должно было поддерживать соответствующее настроение в обществе и свидетельствовать
о правильности пути. Кто-то смирился с этой идеологией, кто-то пытался протестовать. А
некоторые приняли ее восторженно, убеждая самих себя и других, что благодаря
государственной опеке они приобретают особое положение, которое было бы
невозможно на мещанском и бездушном Западе.
Казалось, к 1932 году стало легче дышать, но это было иллюзией. А вскоре наступил
страшный период: генеральная чистка, начало которой положили репрессии и
пресловутые показательные процессы, последовавшие за убийством Кирова в 1934 году, а
кульминацией стал ежовский террор 1937-38 годов. Пока был жив Горький, имеющий
огромный авторитет в партии и народе, сам факт его существования как-то сдерживал
этот процесс уничтожения. Не меньшим влиянием пользовался поэт Маяковский, чье
творчество образно называли голосом революции. Маяковский застрелился в 1930 году, Горький умер шесть лет спустя. Вскоре после этого Мейерхольд, Мандельштам, Бабель, Пильняк, Клюев, критик Д.Святополк-Мирский, грузинские поэты Яшвили и Табидзе - я
упоминаю лишь наиболее известных - были арестованы и приговорены к ссылке или
смерти. В 1941 году Марина Цветаева, незадолго до этого вернувшаяся из Парижа, покончила с собой. Количество доносов и фальшивых показаний возросло до
неимоверных размеров. Тем, кто имел несчастье быть арестованным, чаще всего грозила
смерть: не помогали ни упорный отказ от предъявленных обвинений, ни смирение и
самооговоры. А многие из тех, кто пережили репрессии, сохранили до конца своих дней
мучительные и унизительные воспоминания о том времени.
Наиболее достоверно этот не первый и, возможно, не последний кровавый период
русской истории отразили в своих мемуарах Надежда Мандельштам и Лидия Чуковская, а
в поэзии - Ахматова. Картина уничтожения русской интеллигенции представляется мне
территорией, подвергнутой бомбардировке: некоторые прекрасные здания еще
сохранились, но стоят обнажено и одиноко среди разрушенных и покинутых кварталов. В
конце сороковых Сталин приостановил массовое уничтожение, наступила короткая
4
передышка. Классики девятнадцатого века снова оказались в почете, а некоторым
улицам, еще недавно переименованным в честь героев революции, вернули их старые
названия. Этот короткий период послабления не был отмечен какими-либо достижениями
в области литературы или критики.
Началась война с гитлеровской Германией, и картина снова изменилась. Немногие
писатели, пережившие Великую Чистку и сохранившие при этом человеческое
достоинство, стали выразителями патриотических чувств и настроений. Правда в какой-
то степени вернулась в литературу: это доказывает глубина и искренность военных стихов
- и не только Пастернака и Ахматовой. В те дни кошмар чисток отступил на задний план
перед общей великой бедой. Идея героического самопожертвования и единая цель
победить врага сплотили русскую нацию, а литераторы, сумевшие выразить эти чувства, превратились в народных идолов и кумиров. Авторы, творчество которых до сих пор
вовсе не находило одобрения властей и чьи произведения публиковалось крошечными
тиражами, стали получать письма с фронта с цитатами их собственных стихов - чаще
глубоко личных, чем политических. Мне рассказывали, что стихи Блока, Брюсова, Соллогуба, Есенина, Цветаевой и Маяковского читали повсеместно, учили наизусть. Их
декламировали солдаты, офицеры и даже политкомиссары. Ахматова и Пастернак, находившиеся до этого, образно говоря, в глубоком внутреннем изгнании, также получали
огромное количество писем, в которых цитировались как их опубликованные так и
неопубликованные, распространявшиеся в списках, стихотворения. Поэтов просили
прислать автограф, подтвердить подлинность тех или иных строк, интересовались их
мнением об актуальных проблемах. Все это не прошло незамеченным для партийных
лидеров: они не могли игнорировать тот факт, что некоторые поэты вне их ведома уже
стали национальной гордостью. В результате положение последних стало более
безопасным и стабильным. В первые послевоенные годы большинство этих литераторов
оказалось в неординарной позиции (сохранившейся, в сущности, до конца их жизни): с
одной стороны - прежнее почитание большей части читателей, с другой - показное
уважение, недоверие и вынужденная терпимость со стороны властей. Это был крошечный
и со временем стремительно уменьшающийся Парнас, выстоявший лишь благодаря
обожанию и поддержке молодежи. Публичные чтения стихов, поэтические вечера и
собрания: все это, казалось, вернулось из времен предреволюционной России. Залы были
полны зрителей, которые - это было новым явлением - иногда сами брали слово.
Пастернак и Ахматова рассказывали мне, что если собственные сроки ускользали из их
памяти, и наступала заминка, то десятки голосов из зала тут же подсказывали поэту
забытые слова - часто из произведений, никогда официально не опубликованных ранее.
Конечно, литераторы были глубоко тронуты всеобщим поклонением и находили в
нем огромную поддержку. Они знали, что их положение уникально, и что их иностранные
собратья по перу могли бы лишь позавидовать такой огромной любви и популярности. Я
заметил, что многие русские искренне гордились собственным национальным характером
- открытым, горячим и непосредственным - явно выигрывавшим перед сухой расчетливой
и сдержанной ментальностью, предписываемой обычно Западу. В то же время они
искренне верили в существование неисчерпаемой западной культуры, полной
разнообразия и свободной творческой индивидуальности, которым не могло быть места
на фоне монотонной серости советской действительности. Исходя из моих собственных
наблюдений, смею утверждать, что тридцать лет назад такое мнение было повсеместным.
Борьба с неграмотностью и издание произведений многих зарубежных писателей на
национальных языках дали советским гражданам возможность познакомиться с
шедеврами западной литературы. При этом они, на мой взгляд, воспринимали эти
произведения особенно эмоционально и интенсивно, по-детски восхищаясь их героями, и
5
искренне сопереживая им. Гораздо более интересный и свежий подход, чем на Западе! В
то же время, согласно многочисленным наблюдениям, большинство русских читателей
было простодушно убеждено, что жизнь во Франции и Англии соответствует описаниям
Бальзака и Диккенса.
Русские часто видят в писателе кумира: такое мировоззрение утвердилось еще в
девятнадцатом веке. Не берусь судить, как обстоит с этим сейчас - возможно, совсем
иначе. Но могу свидетельствовать, что весной 1945 года очереди в книжных магазинах
были гигантскими, интерес к литературе огромен, газеты "Правда" и "Известия"
раскупались в считанные минуты. Я не знаю другого примера подобного
интеллектуального голода. Жестокая цензура не допускала ни какой-либо эротической
литературы, ни низкопробных триллеров, в общем, того рода книжек, которые заполняют
полки европейских вокзальных киосков. Вероятно, поэтому русская публика была более
прямой и наивной, чем наша. Я записывал в то время замечания и суждения театральных
