Горизонты и лабиринты моей жизни - Месяцев Николай Николаевич (читать книги онлайн полностью .txt) 📗
Вот и сейчас, вспыхнуло в затуманенном сознании, против меня, судя по всему, использована высшая партийная власть. Обрушена до самого предела. За этим пределом или тюрьма, или смерть. А может быть, ни то и ни другое. Ведь сила жизни сильнее и тюрьмы и смерти. Разум может в конечном счете посмеяться над силой власти, которая опьяняет кое-кого, превращая в моральных уродов.
…А ноги несли меня вперед. Справа почти полностью открылось здание Центрального комитета ВЛКСМ. Здесь вскоре после окончания Великой Отечественной и демобилизации из органов государственной безопасности я начал отсчитывать свое новое время. И оно, с перерывами, продолжалось довольно долго. В окнах кабинета на четвертом, секретарском этаже, где я когда-то трудился, промелькнула чья-то фигура. Или показалось?.. Я отмахнулся от этих наплывших на меня воспоминаний далекой молодости. Но впереди сразу выросла громада Политехнического музея, построенного еще в дореволюционное время на пожертвования российской интеллигенции ради дела народного просвещения. И здесь я трудился, продолжая ее благородные традиции.
Роящиеся в голове воспоминания перескочили на дом № 2 на площади Дзержинского, куда в начале Великой Отечественной войны судьба привела меня на работу; втащила через перипетии допроса сотрудником НКВД СССР меня как антисоветчика и пораженца во второй раз — после окончания войны; и в третий — по личному распоряжению Сталина — в следственную часть по Особо важным делам МГБ СССР, где в то время находились в производстве известные дела: «врачей-убийц», бывшего министра Государственной безопасности СССР Абакумова и иже с ним.
Отливая солнечными бликами, на меня смотрели зеркальные стекла кабинета председателя КГБ, в котором трудились в свое время и два бывших первых секретаря ЦК ВЛКСМ — А.Н. Шелепин и В.Е. Семичастный. С ними многое в моей жизни связано. «Сейчас работает на этом посту мой бывший сотоварищ по „Большому дому“ — Ю.В. Андропов», — подумал я.
Шел не зная куда и никак не мог сосредоточиться на том, что же все-таки со мной произошло. В какой-то определенной степени это было ясно, но на каком основании, ради чего, я осознать не мог.
Жара на улице усиливалась. Духота и на этом московском бугре-пятачке обволакивала с ног до головы. Идти становилось все труднее. В голове стоял звон. Машинально свернул на улицу 25-го Октября. Может быть, потому, что здесь, в одном из домов (до революции гостиница «Славянский базар», после революции 3-й Дом Советов) я жил короткое время у своего старшего брата Бориса во время переезда нашей семьи в Москву с Волги, из Вольска.
Тогда, весной 1930 года, будучи в Москве в гостях у Бориса, во время первомайского праздника я пробрался на Красную площадь и стал свидетелем потрясшего меня действа: тысячи красноармейцев, сведенных в стройные ряды, вслед за человеком, звавшимся Всесоюзным старостой — Калининым, на едином вздохе произносили слова воинской присяги. Мое сердце трепетало, готово было выскочить из груди, покатиться по булыжнику вслед уходящим батальонам красноармейцев. «Кто знает, — подумалось мне как бы в ответ на весь трагизм случившегося сегодня, — может быть, тогда и вспыхнуло во мне великое чувство общности со всей этой массой людей». Сквозь нарастающий звон в ушах и одолевающую тяжесть я явственно слышал могучее и гордое: «Я сын трудового народа!»
…Мне становилось все хуже и хуже. Но я двигался. Пересек Красную площадь и остановился у Мавзолея Ленина. С тех пор как в силу своего мальчишеского разумения я стал пристальнее вглядываться в окружающий меня мир, со мной всегда были два человека, точнее два образа, — Мама и Ленин. С ними я делился радостями и горестями, им поверял свои тайны, к ним шел за советом и помощью. Так было постоянно, в течение долгих лет. В них я верил в том русском старинном смысле слова «вера», означающем клятвенное обещание исполнить что-то главное, нужное людям.
У всякого нравственно здорового человека должна быть вера. Своя вера. В кого-то и во что-то! Моя вера сливалась с господствующим общественным сознанием, помогала мне в чем-то даже опережать его.
Вот и сейчас, стоя перед мавзолеем Ленина, я думал и о нем, и о своей Маме. Она, родная моя, всегда со мною… Ей я клялся приносить людям счастье. Ей — потому что она, придавленная постоянной нуждой, передавала мне все, чем была богата ее душа, дарила все, до последней кровинки. Ему — ибо он учил тому, как сделать все народы счастливыми.
Мне вспомнилось, как мама со стеснительной улыбкой рассказывала: «Я сегодня гадала на тебя. Цыганка сказала: младшему из твоих сыновей, сыну, (т. е. мне. — Н.М.), выпала большая судьба. Достигнет он многого. Будет Народным комиссаром в правительстве». Мама спросила гадалку: «Ну и что? А дальше?» Гадалка ответила: «Всё. Дальше в его судьбе ничего не видно. Всё смазано, плывет».
…Наверное, сегодня и был день начала того, когда в жизни моей всё плыло… В пору гадания мне было шестнадцать лет.
Сколько помню я свою маму, она никогда не проходила мимо людского горя. Ее сострадание всегда было обращено ко мне призывом любить людей, творить на земле добро, творить каждый день.
…А идти уже было невмоготу. Я не помню, как добрался до дома. Сказал жене, что исключен из партии. Она уже знала: звонили из ЦК и просили меня срочно написать и передать в Центральный комитет партии на имя члена Политбюро, секретаря ЦК КПСС А.П. Кириленко письмо о своей невиновности. Позвонил инструктор ЦК И. Егоров, продиктовал мне содержание письма. Я его переписал начисто. Письмо везти в ЦК был не в состоянии. Отвезли жена и младший сын Алеша.
Меня светило, как потом говорили врачи, нервное потрясение. Я впал в забытье. Сколько оно продолжалось — вечер, ночь, утро, день, опять вечер, — я не знал. Распухли руки, ноги, да и весь стал раздуваться, словно резиновый мяч. Казалось, все готово было лопнуть. В голове стоял звон, который то нарастет, разламывая ее, то убаюкивал, унося меня в неведомые выси. Но было легко и потому приятно, даже радостно.
Это ощущение приносило с собою картины прошлого. Они менялись во временном беспорядке, но были связаны единой нитью. В них я присутствовал, участвовал, действовал. Приносило удовлетворение, что даже в забытьи я продолжал жить. Мысль билась в моем сознании, виденное было из разных времен и из мест, подчас далеких друг от друга. Населены они были людьми разными, чаще теми, с кем я прошел вместе через многое, а то и такими, которые нередко казались сторонними, незнакомыми и даже чужими. Часто возникали картины, сюжет которых при всем моем желании я не мог разглядеть. Их конец терялся в густом тумане, подобном тому, наверное, что застлал взор цыганке, предсказывающей маме мою судьбу. А конец очень хотелось увидеть. Увидеть исход жизни — на него в конечном счете направлялась собственная воля, накапливались знания и опыт, выстраивались отношения, использовалась помощь товарищей, друзей и прочее, и прочее. Словом, все то, из чего складывается жизнь. Ее исход в тумане. Что это — урок? Игра судьбы?
Мое кредо — человек, будучи величайшим и высочайшим порождением природы, вполне в состоянии избрать свой «рок», «сделать» свою жизнь.
Мой рок, как мне казалось по мере преодоления горячки, состоял в том, что я вполне сознательно вступил в острое противоречие с личностями, стоящими у кормила власти. Это противоречие постепенно нарастало. И то, что случилось со мной августовским утром 1972 года в «Большом доме», явилось со стороны властей предержащих разрешением этого противоречия. Но к такому выводу я пришел позже, когда окончательно справился с болезнью.
Именно тогда, шаг за шагом, я пытался не только восстановить в своей памяти многое из пережитого, но и понять это пережитое, на что ранее не хватало времени, осмыслить свою жизнь, посмотреть как бы взглядом человека стороннего — не приукрашивая себя, не преувеличивая свои возможности, не питая к себе жалости.
Мне еще до всего случившегося приходилось по долгу службы и естественному интересу анализировать происходящие в нашей стране изменения, нарастающие в ней негативные тенденции. Полагаю, что уже в предвоенные, а затем и в послевоенные годы в нашем обществе стала давать себя знать тенденция, развившаяся затем в закономерность. По мере затухания в обществе борьбы классов, содержание которой в конечном счете выливается в борьбу за власть, вырастает и усиливается внеклассовая борьба, борьба за власть личностей, окруженных приспешниками в виде групп единомышленников либо землячеств, кланов.
