Золотое колечко на границе тьмы - Крапивин Владислав Петрович (книги онлайн полные TXT) 📗
Впрочем, была эта мысль не всерьез, а с горьким юмором. Я вздохнул и убрал семишники в нагрудный карман.
8
Не знаю, помог ли незавершенный старухин урок моему продвижению по литературной стезе. Может быть, доведи она дело до конца, выбился бы автор этих строк в мировые знаменитости. Но теперь поздно гадать…
Но в другом плане этот случай был действительно уроком. Даже не испытав ни одного удара, я понял, что отчим бессовестно врал мне. Никакого интереса и таинственной занимательности здесь нет, а есть только гнусность. Слабость от страха и обволакивающее, подлое ощущение покорности, которое не дает сопротивляться. А кроме того – стыд. Не тот сладковатый и "замирательный", с которым я там в доме, подходил к старухе, а тяжкий, липкий. Такой, когда кажется, что про случившееся знают все-все. Даже вон тот бродячий кот, что скользнул в кусты и оглянулся с намеком. Даже прыгучие воробьи, в чириканье которых слышна явная насмешка. Прямо хоть зарывайся головой в собственный желудок – от самого себя.
А еще я вскоре после того случая ощутил, что испытываю рвотное отвращение, когда вижу насилие: когда бьют мальчишку или девчонку, хлещут уставшую лошадь, мучают кошку, собаку или птицу, или вообще всякого, кто не может защищаться. Меня мутило при этом, как при виде какой-нибудь гадости, раздавленной на полу.
Если такие сцены встречались в книжках, я теперь просто перелистывал страницы, не читая. Если видел подобное в кино, зажмуривался и сжимал зубы. Потому что один раз чуть не потерял сознание. Шел тогда трофейный фильм "Собор Парижской Богоматери" и в нем урода-звонаря били плетью по голому громадному горбу. У меня закружилась голова, и я повалился на плечо сидевшего рядом Лешки Шалимова, который перепугался.
Но это было позже. А в тот день жуткое событие продолжало давить меня. Словно не меня хотели отхлестать, а сам я совершил что-то преступное. Особенно плохо, что тяжесть была тайная. Если бы с кем-то поделиться, облегчить душу! Это было бы все равно, что вскрыть нарыв. Но кому скажешь про т а к о е?
Когда я пришел домой, мама спросила мимоходом:
– Где тебя носило? Почему надутый?
– Подрался, – буркнул я.
– С рыжим Толькой, небось?
– Не… Ты не знаешь…
– Больно?
– Ага, – вздохнул я, надеясь этим признанием заработать хоть какое-то сочувствие и облегчение.
– Пройдет, – сказала мама.
Ей было не до меня. Леська ревел, просил соску, а потом выплевывал. Вредничал.
– Уроки делай…
Я, стараясь все забыть, решил задачку и примеры. И сказал, что прогуляюсь. Снова хотел пойти в лог, в убежище своей скорби. И за воротами увидел Володьку – он шел из школы.
Володька сразу спросил:
– Что случилось? Что-то плохое, да?
И я не выдержал. Никому другому не признался бы, а Володьке рассказал про все. Мало того! Рассказал так, словно старуха всё у с п е л а. Словно я всё испытал до конца.
Зачем я это сочинил? Двигала тут мною сложная смесь причин. Хотелось, чтобы Володькино сочувствие было как можно более полным. И мне даже казалось, что я не вру. Опять стало чудиться, что это произошло по правде. Ведь и в самом деле могло произойти. И почти случилось уже… Только счастливая случайность спасла.
Теперь появилось даже смутное опасливое чувство, что удрав от старухи, я нарушил какую-то логику событий, дерзко воспротивился тому, что назначено было судьбою. И что сопротивление это обернется для меня худшей бедой. Чтобы обмануть такую беду, я теперь и старался убедить себя, Володьку (и все тайные силы), что старухину кару вынес до конца. Говорил со стыдливым сопеньем и натурально намокшими глазами. Потом, воровато оглянувшись, засучил короткую штанину и показал длинную припухшую царапину, которую заработал в логу среди колючек. Она была похожа на след старухиной хворостины.
– Вот ведь какая подлюка! – выдохнул Володька. Потом глянул мне в лицо. В серых потемневших глазах его была настоящая боль. М о я боль. Он спросил негромко:
– Плакал?
Я начал таять от его ласкового понимания. И чтобы не заплакать опять, отозвался хмуро:
– Орал во всю мочь… Разве удержишься, когда такая резь…
– Известное дело, – все тем же тоном отозвался Володька. – Пробовал…
– Ты?!
– В прошлом году. Я в деревне был у тети Лизы, у другой моей тетки, и меня большие ребята позвали на пруд купаться. Я и ушел без спросу. А она меня искала. Наконец увидела, схватила… И прямо там, на берегу… Ольховой вицей… Я всех гусей распугал, так верещал…
Уже много после мне пришло в голову: может, Володька придумал эту историю, чтобы утешить меня – не ты, мол, один испытал такое… А в тот момент я почувствовал огромное облегчение. Потому что оба мы были на равных – товарищи по несчастью. О том, что мое несчастье – больше чем на половину выдуманное, я в тот момент забыл уже. И радовался, что не надо мне съеживаться, прятать от Володьки глаза.
А он сказал озабоченно:
– Пойдем ко мне, обдумаем все. —
– Что?
– Что делать с ведьмой. Тете Лизе я отомстить не мог, родная потому что. А старухе-то отплатить надо обязательно! Какое она имела право?
Эта мысль – такая здравая и энергичная – окончательно взбодрила меня.
Какой же он все-таки молодец, Володька! Любое его рассуждение, любое решение – всегда в самую точку.
9
Месть мы придумали грозную – вполне по масштабам старухиного злодеяния.
В своем дровянике Володька выбрал березовое полено – такое же, какие лежали и в старухином дворе, в штабеле у забора. Аккуратно снял кору. Стамеской вырубил в полене глубокую и длинную выемку. И стало полено оболочкой для снаряда.
О начинке позаботился я.
Отчим не раз баловал меня маленькими «взрывчатыми» подарками. То десяток капсюлей для охотничьих патронов, то щепотка пороха – такая, что всерьез обжечься нельзя, а устроить небольшой фейерверк – вполне. Мама боялась за меня и ругала отчима, но он говорил, что мальчик должен расти мужчиной. А мужчины должны уметь обращаться с порохом с детства.
Фейерверки я устраивал то с Лилькой и Галкой, то с Володькой, то с приятелями на улице Герцена. Но тратил не весь порох, кое-что сохранял впрок. И прятал этот запас в тайнике за сараем под врытой в землю колодой.
В те дни Артур Сергеевич готовился к осеннему охотничьему сезону, набивал патроны. Я ему помогал: из старого валенка вырубал специальной сечкой пыжи. А за эту работу выторговывал все новые порции "огненного зелья": черного – дымного и серого – бездымного. Их смесь – я знал это – давала ха-ароший эффект…
А дальше я совершил просто вероломный поступок. Отчим не запирал свои охотничьи припасы, и я, оставшись один, отсыпал порядочные порции из двух коробок.
В общем, набралась двухсотграммовая бутылочка (в таких я получал на молочной кухне всякие питательные смеси для Леськи).
Теперь смесь получилась иного рода. Мы с Володькой аккуратно запечатали ее в специальный футляр из проклеенной бумаги и фольги. Потом Володька столярным клеем смазал березовую кору и приладил ее на прежнее место. Накрепко. Это чтобы старуха не смогла ее оторвать, если вздумает брать бересту для растопки.
Расчет был такой, что от взрыва старуха не пострадает, но запомнит этот случай на всю оставшуюся жизнь. И с ремонтом печки у нее хватит хлопот.
В справедливости нашей мести я ничуть не сомневался. То, что старуха там, в доме, не сумела отхлестать меня, ни коим образом не уменьшало в моих глазах ее вины. Незадолго до того в какой-то книжке про северные народности я прочитал рассуждение одного старейшины: "Вы хотели убить наших людей. Раз хотели – значит, все равно что убили, и мы будем мстить за убийство". Эта логика мне казалась здравой. И вполне применимой к старухе, только с некоторыми поправками.
Проследив, когда ведьма ушла из дома, проникли мы к ней на двор и сунули полено в верхний ряд штабеля.
Потом пошли дни ожидания. Погода стояла зябкая, хозяйки уже время от времени топили печи, и мы понимали, что гром возмездия может потрясти ведьмино жилище в любой момент.
