Блокадные девочки - Бакин Виктор Васильевич (чтение книг .TXT, .FB2) 📗
Когда весной окончательно запахло, мама горит: «Надо ехать. Нельзя же людей утруждать столько времени».
И мы решили ехать на Кубань.
Ленинградцев по Северной железной дороге эвакуировали в Сибирь, на Урал. А мама захотела на родину. На Кубани, в станице Ереминской жил ее родной брат, в Армавире — родная сестра. Потому ее и тянуло на Кубань. Мы же не знали, что и туда немцы придут. Откуда? Радио в Ленинграде не работало. Только из репродукторов узнавали новости. Да из очередей. Вот за хлебом стоишь — там все новости тебе и расскажут. Кто жив, кто не жив, У кого какая судьба. Где что бомбили, что разбили. Однажды услышала, что в зоопарке от бомбы слониха погибла. Чудо было животное. Или как школьники вражьего наводчика поймали, который ракеты пускал, важные объекты указывал. Чтобы немцы потом бомбили.
Одним словом, настроились мы ехать на Кубань. Только пассажирские поезда уже почти не ходили. Разве только товарные составы. Пришлось добираться с пересадками. Так доехали до Кировской области.
…Чем запомнился весной сорок второго года город Котельнич? Вокзальчик небольшой, деревянный. И вот эти ступеньки, ступеньки, ступеньки вверх. От железнодорожного полотна. Много ступенек. А уже солнышко пригревало, погода стояла хорошая. А я — в зимнем пальто и в валенках. Местные люди, понятно, полегче одеты… И вот мама посадила меня посредине этой лестницы — прямо на наши мешки и чемодан. На нашу поклажу. Сама пошла за билетами. Приходит расстроенная: «А билет я только один смогла купить. Больше не дают…»
Что делать? Тут объявили посадку. Поезд был пассажирский, но старого образца. Словно фанерный. Только в кино про старые времена можно такой увидеть… Как посадку объявили, так все и рванули к вагонам. Кто в двери ломится, кто еще как… Мама говорит: «Так мы с тобой никуда не сможем пробиться. Что-то надо делать?..» А первое окно от двери почему-то было приоткрыто. Мама и командует: «Давай-ка лезь…» Подсадила меня на плечо, я и залезла в вагон. Мешочки какие-то у нее взяла. А она с чемоданом пошла уже через нормальные двери. Через основной вход… Устроились мы с ней на первой скамейке. А потом думаем: а как же дальше, один же билет? Как быть-то? Контролеры же ходят, проверяют билеты. Вот мама и советует: «Придется тебе, Дина, под лавку лезть. Там схорониться…» Я под лавку залезла, меня мешками прикрыли. Незаметно… А на скамьях тесно, люди плотно друг к дружке сидят. И тут контролер. Но ничего — обошлось. Меня никто не выдал…
Так доехали до города Горького. Там ночевали. Паек получили — хлеб, колбаска. И я запомнила: вокзал там большой, здание солидное, но внутрь все равно не попасть. Народу много. И мы устроились в каком-то углу. Смотрю я по сторонам и невольно замечаю. Там — подросток, и там — мальчишка. И еще, и еще. Беспризорные это дети. И они по ночам промышляют. Вот смотрят внимательно — что у кого есть. Пощупают даже твой мешок. И если приглянется, утянут при удаче… Кое-как мы там все же до утра дотянули. А билетов и в Горьком нет. Как быть? Пошла мама на разведку по путям. И нашла в тупике товарный состав. Почти пустой. С кем-то даже переговорила. Оказалось состав следует в южном направлении, в сторону Сталинграда. Что нам и надо… Похватали мы свои вещи и поспешили к тому составу. Вновь безбилетники…
«…Детство блокадное — Горькое, слезное — Мне не забыть никогда. В годы осадные Стала я взрослою — Детство ушло навсегда…»
Лето 42-го
— Сталинград проезжали — война его еще не коснулась. Небольшой провинциальный городок, выглядел неброско. Дома одноэтажные, за заборчиками. Красивые палисадники, фруктовые деревья — это запомнилось. Впрочем мы далеко от вокзала не ходили — приземлились у какого-то штакетника. И нас по эвакоудостоверениям накормили борщом. Под открытым небом. Усадили за стол длинный-длинный, и белая скатерть на нем. И настоящий борщ! О, мама сразу почувствовала близость родины.
А уже лето, солнышко вовсю жаркое. А я в зимнем пальто да в валенках. На голове пуховый платок, концы на перекресток, на спине узелок. Тут только мы немножко разделись. Мама в мешке раскопала мои ботиночки. И я наконец-то вылезла из валенок.
Доехали до станции Тихорецкая, следом — Армавир. И я снова на вокзале на карауле, а мама пошла к сестре, к тете Марусе, которая жила на набережной.
Встреча была трогательная.
Побыли у тети Маруси несколько дней и переехали в станицу. К дяде Трофиму.
Тетя Маруся жила одна с двумя детьми, муж на фронте. Работала на консервном заводе — варщицей варенья и халвы. Комната у нее была одна — тесновато. Как-то не хотелось ее стеснять. А в станице свободно, просторно — туда и поехали.
Трофим Филиппович — мамин брат, мой дядя, я его звала — дядя Троша. Он был на фронте с первых дней войны. Но вскоре его ранило в правую руку — лишился пальцев. От ладони по сути ничего не осталось. Как небоеспособного, его демобилизовали. Он вернулся домой, стал работать на лошадях в колхозе. И все делал левой рукой. И с лошадьми управлялся, и мешки таскал. Я даже удивлялась, как это одной рукой он все-все делает.
Когда мы приехали — радовались. Фрукты, продукты — все есть, Пшеница поспевает, время уборки подходит. Но как-то тревожно, очень тревожно.
И так уж случилось, что из эвакуации мы с мамой попали в оккупацию.
Немцы пришли
— Непрерывные бои все ближе и ближе подходили к станице. Вечером все население выходило на высокий бугор — алый горизонт просто пылал. И уханье, гул нескончаемый. И такая тревога в душах.
Начальники колхозные все давно разъехались. Остались в основном женщины, старики да дети — растерянные беспризорные люди.
До Армавира 60 километров — немцы уже там. И в станице тишина — томительное ожидание чего-то страшного. И все знают, все чувствуют — вот– вот этот момент настанет.
Так получилось, что боев за Ереминскую или в ближайшей округе не было — станица оказалась брошена. Никаких частей, никаких военных мы не видели. Только вдалеке построчит пулемет — и опять тишина. И эта тишина еще больше пугала.
И вот однажды. Не особо раннее утро — и вдруг слух по станице: немцы! Немцы! Немцы!.. А мы же малышня — девчонки, мальчишки — нам же интересно. А у меня уже появились здесь новые подружки. Ленинградцы — люди общительные. Вот и я быстро находила контакт с местными ребятишками. И вот одна девчонка предложила: «Пойдем смотреть. На большую дорогу. Поднимемся на бугорчик — там хороший обзор…»
Я была в красном платье. Тут мама меня увидела: «Да ты куда? Да ты что?!» И хвать меня за шкирку. Ой! Я никогда прежде такой сердитой маму не видела. А она: «Иди в кухню, полезай в погреб и сиди там. И чтоб я тебя не видела…»
Вот так в станице Ереминской появились немцы.
Проехали на машинах, на мотоциклах. Ну, как в фильмах показывают. Вот так они вкатились в станицу. И начали наводить порядки.
Это сразу почувствовалось. Если кто-то не успел уехать — забирали. Мы тоже боялись, что и нас выдадут. Мы же не свои, не станичники. Хотя мама родом из этой станицы, и подруг у нее здесь много. Может именно это нас и спасло. А всех чужих, приезжих и особенно евреев забирали и увозили. Потом их расстреливали. Позднее, уже когда немцев прогнали, мне дядя Трофим показывал, когда с ним ездила на лошадях, под станицей Советской… там был тот же Бабий яр. В балке евреев заставляли рыть себе могилы, а потом их расстреливали. Здесь даже земля шевелилась…
В оккупации
— Жить стало очень тревожно, имама решила отправить меня к тете в Армавир. Думала, что я в городе лучше спасусь.
Тетя жила на улице Набережной. За ней сразу Кубань — большая река, широкая. И, можно сказать, очень сердитая. Если с гор идет вода, тают ледники — она так бурлит: ух! Страшно! Может снести и хаты, и все на свете — коварная очень река. А летом бывает спокойненькая. Берег у Кубани, на котором расположен Армавир, очень крутой. На другом берегу — низкое место. Там старая станица. Там люди живут. А еще дальше начинается Ставропольское плато. Это возвышенность, которая идет дальше, к Ростову.
