От Сталинграда до Днепра - Абдулин Мансур Гизатулович (читать книги полностью .txt) 📗
Но командиры взводов Стукач и Исаев суетились между нами: «Давайте, ребята! Давайте! Окапывайтесь!» Мне бы тоже суетиться, я же парторг, но я как заведенный прыгал на месте, чтобы согреться, оцепенело смотрел, как «полундра» эстафетой переходит из рук в руки. Удар! Еще удар! Вот сам Бутейко произвел серию ударов, а в результате лунка всего-то с воробьиное гнездышко. Даже пары патронов аммонита не заложишь в такую лунку…
Многие минометчики, имея при себе только малые саперные лопатки, которыми совершенно бесполезно бороться с мерзлотой, сбились в кучку и, топая ногами, тоже старались хоть немного согреться. Я, еле-еле переставляя одеревеневшие ноги, медленно двигался вокруг столпившихся минометчиков, и, если посмотреть со стороны, меня можно было сравнить с шаманом, исполняющим свой ритуальный танец во время изгнания злых духов. Но я рассчитывал на то, что нащупаю старую воронку, заполненную сухой травой, под которой, может быть, сохранилась талая земля. Я уже продрог насквозь и чувствую, как у меня замерзли мозги и мысли в них начали вязнуть. Остались живыми только две клеточки. Одна из них уговаривает меня лечь на землю и сладко уснуть, а другая криком кричит: «Не смей!» Я и сам пока еще понимаю, что если сейчас усну, то это — смерть! С великим трудом я делаю шаг, еще один и еще… Делаю, видимо, последний шаг в своей жизни… В мозгу осталась живой последняя клеточка, та, что продолжает кричать: «Держись! И шагай!» И я шагнул еще раз и вдруг наступил на что-то, напоминающее ватный матрац. О! Свершилось чудо! Я наткнулся на толстый, слежавшийся слой соломы или навоза! Ноги у меня подкосились, и я упал на колени. Сердце заколотилось и сладко заныло. Рука машинально вытащила острую, как кинжал (на случай, если придется драться врукопашную), саперную лопатку из чехла, подвешенного на ремне. Я начал остервенело рубить «матрац», чтобы как можно быстрее отворотить этот пласт и добраться до талой земли.
Наконец я отвернул его, и мне в ноздри пахнуло теплым нашатырно-кислым запахом. Я жадно вдыхал этот аммиачный дух. Сначала оттаял мозг. С каждым новым глубоким вдохом у меня внутри становилось теплее и даже жарче. Горячая кровь растеклась под ногтями, и пальцы сильно заломило. Я попытался крикнуть своим товарищам, чтобы они скорее бежали ко мне. Но у меня не было голоса, и получилось только шипение. Я мысленно звал их, чуть не плача: «Хлопцы! Фуат! Идите скорее сюда!» Мои мысли как будто услышали и Фуат, и все остальные: «Что случилось, Мансур? Ты звал нас?» Фуат, увидев над землей пар, догадался о моей находке и, упав обмороженным лицом в трухлявый навоз, затолкал до локтей под «матрац» закоченевшие руки. Прибежали Суворов и Латып-ака и тоже припали к теплому навозу. Суворов шутил: «Мансуру везет на говно! Он родился в рубашке!», а Фуат, отогревшись и развеселившись, начал выступать, как на митинге: «Наша партургам залатой галавам и нашла гаммам!» Сбежались все минометчики, но Суворов предложил им разойтись и поискать еще такие же старые перепрелые навозные кучи. И он оказался прав! Через десять минут над нашей новой огневой позицией валил пар, а еще через час все наши минометчики зарылись в теплую матушку-землю, как под мышку к бабушке.
Бутейко любил обитаться в нашем первом боевом расчете. Вот и теперь спрыгнул в наш уже глубокий окоп, принялся рыть себе нору. Землю вытаскиваем в плащ-палатке и оборудуем наверху перед окопом бруствер. Я копаюсь на дне окопа и в уме делаю радостный вывод: «Нет, не грешники мы, а праведники на своей родной земле, и поэтому она укроет нас в своей утробе, согреет и отгородит от ураганного ветра и воя».
Нетерпеливо жду от кого-нибудь хвалебной тирады в свой адрес. Люблю, когда меня хвалят, — слабость моя. Но Бутейко помалкивает, Суворов мурлычет-напевает что-то возмутительно-постороннее, Фуат бормочет «Аллага-шекер»…
Задолго до рассвета мы были готовы к бою. Вдруг мы услышали надсадный гул моторов с неба — это немецкие транспортные самолеты везли окруженным фрицам праздничные подарки. Одновременно с немцами мы стали сигналить из трофейных ракетниц, заработали наши зенитки, а через несколько минут на нашу огневую опустилось несколько огромных спаренных парашютов с громадными тюками. Мы распотрошили их и новогодними гостинцами завалили все наши окопы. Перечислить все, что было в тюках, невозможно — сырокопченая колбаса, сливочное масло, изюм, курага, мед, шоколад, галеты, коньяк, шампанское, шнапс, кофе и многое другое. Кроме этого, были и теплое белье, и шерстяные носки, и пуховые спальные мешки, и тысяча наборов с фотокарточками, на которых были изображены голые красотки и молодцы, спаренные в положениях, похожих на цифры «69»! Нам, «неграмотным», трудно было понять, чем же они занимаются. А когда, наконец, мы разглядели и поняли, то не поверили своим глазам. Это у нас вызвало чувство омерзения, а моего узбекского друга даже стошнило. Он выл, как от страшной боли: «Вай! Ва-а-а-ай! Ва-а-а-ай!» Я еле успокоил его, убедив в том, что для этих снимков немцы используют не людей, а резиновых раскрашенных кукол, просто так, для смеха. Так я узнал о порнографии.
До рассвета 29 декабря мы успели хорошо угоститься новогодними подарками, свалившимися с неба, и перенести все мины с бывшей нашей огневой позиции. Мы отдыхали еще два дня, так как на фронте было затишье. 31 декабря, ровно в 23 часа, мы вместе с нашей дивизионной артиллерией открыли беглый огонь по немецким артиллерийским батареям. В течение получаса мы, не жалея мин, вели огонь. Немецкие пушки так и не сумели нанести ответный удар. Только через полчаса мы услышали со стороны немцев тоскливый вой одинокого «ишака» — шестиствольного миномета. Над нашими головами пролетели шесть немецких мин и, глухо бухнув, шлепнулись в той, оставленной нами, балке.
Помню, еще на пути к фронту, в деревне Малая Елшанка, где нам выдали новое полевое обмундирование, котелки, химпакеты, бинты, каски, ботинки и обмотки, были нам выданы и пластмассовые патрончики с крышкой на резьбе. Внутри — ленточка, которую надо было собственноручно заполнить своими анкетными данными, завинтить патрончик наглухо, чтоб в него не попала сырость, и положить в кармашек. «Паспорт смерти» — так окрестили мы этот патрончик между собой. Не знаю, кто как, а я тот паспорт выбросил тихонько, чтоб никто не видел, и на его место положил в брюки свой талисман — предмет, который я должен буду сберечь до конца войны. Наверное, у всех моих товарищей были вещи, которые служили им талисманами, но говорить об этом было не принято: талисман «имел силу», если о нем знал только ты сам. Талисман свой я сделал собственными руками. К Сталинградскому фронту мы маршевыми колоннами продвигались от станции, где выгрузились из своего эшелона, скрытно и только ночами. Днем, соблюдая маскировку и тишину, мы отсыпались. На таком «привале» мы в первую очередь наедались из солдатской кухни, сушили портянки, и каждый занимался по своему усмотрению. Я же решил смастерить для себя деревянный мундштук. Доделал его и загадал: «Если я этот мундштук не потеряю, то вернусь с войны домой…» И не успел я спрятать его в самое надежное место — в карманчик брюк, наш старшина, проходя мимо, вырвал его у меня из руки и побежал по своим делам дальше. «Вот тебе на-а-а! — подумал я одеревеневши. — Сам загадал, чтобы не потерять!.. Значит, я не вернусь живым домой?!» Сижу и прикидываю: с ним, кадровиком, мне не справиться, и мундштук он мне не вернет… На душе у меня стало тоскливо. Погибать-то мне не хочется! И в ту же минуту меня осенила спасительная мыслишка: «Надо срочно смастерить еще один мундштук, но более красивый…» Через полчаса новый мундштук был готов, и я будто случайно оказался возле старшины с изделием в зубах. Тот увидел и предложил: «Меняем? А в придачу отдам тебе пачку махорки». Я обрадовался и обменял. Быстро вернулся на свое место и тут же немедленно зашил свой талисман в карманчик штанов. Радости моей не было предела! Значит, я теперь обязательно вернусь домой!
Раз на исходной позиции атаки мы, пехотинцы, очутились среди танков «Т-34» и «КВ». Экипажи вылезли перед боем подышать свежим воздухом, а мы скорей к ним — со своим любопытством.
