Антон Павлович Чехов - Чудаков Александр Павлович (смотреть онлайн бесплатно книга txt) 📗
Непрестанная и добросовестная работа мысли, «штудировка, воля» становятся главными чертами молодого сотрудника юмористических изданий.
Противостоять инерции жанров, стиля, идеологии «малой» прессы было нелегко. Газеты, писал известный в 80-е годы критик А. Скабичевский в рецензии на чеховские «Пестрые рассказы», напоминают «те страшные маховики на заводах, около которых нужно обращаться с большой осторожностью. […] Газетные маховики […] не разрывают человека пополам и не раздробляют его костей, а еще того хуже: лишают его всякого образа и подобия человеческого, ассимилируют его с мертвым механизмом бесконечно вертящейся машины и обращают его в одно из колес этой машины».
Десятки литераторов, начинавших тоже «совсем недурно», очень быстро теряли свое лицо, приспосабливаясь к расхожим мнениям, ассимилируя газетную манеру и стиль. «И ни одному из них не приходит в голову, что время идет, жизнь со дня на день близится к закату, хлеба чужого съедено много, а еще ничего не сделано; что все трое – жертва того неумолимого закона, по которому из сотни начинающих и подающих надежды только двое, трое выскакивают в люди, все же остальные попадают в тираж, погибают, сыграв роль мяса для пушек…» («Талант», 1886).
Две такие судьбы Чехов видел рядом с собою.
Александр Чехов был старший и начал раньше братьев. Был ли у него талант? Антон Чехов ценил некоторые его рассказы, и очень высоко – письма, которые считал «первостатейными произведениями». «Пойми, – писал он брату, – что если бы писал так рассказы, как пишешь письма, то давно бы уже был великим, большущим человеком». Действительно, Ал. П. Чехов обладал счастливой способностью зафиксировать деталь, передать чувство, настроение. (Будущий исследователь покажет влияние этих писем на поэтику прозы Антона Чехова.) Но дарование это проявлялось только в эпистолярном жанре. Ему было очень просто написать письмо объемом в 5—6 книжных страниц, включающее несколько живых сцен и метких описаний, и очень трудно сделать еще одно усилие – быть может, главное – соединить это в целое и, отделив от себя, художественно объективировать. Как письмо все это было блестяще, для рассказа этого было мало.
Как всякому человеку сильного и смелого таланта, Чехову казалось, что такое последнее усилие сделать «легко, как пить дать», – именно поэтому он был так щедр на всевозможные советы. Но этой воли к целому , сосредоточенности, которая достигается огромной внутренней и внешней дисциплиной, – не было у Александра Чехова. А для «малой» прессы, газетной беллетристики вполне достаточно было и того, чем он обладал, – наблюдательности, живости, остроумия. И он поддался, так и оставшись до конца жизни литератором средней руки, «братом предыдущего».
Еще более трагичной оказалась судьба другого брата – художника Николая Павловича Чехова. Работая в иллюстрированных юмористических журналах, он, как и сотрудники-литераторы, должен был выполнять основное требование этих журналов: давать рисунки, наполненные современными реалиями, точно изображать всем известные места – Кузнецкий мост, сад «Эрмитаж», Салон де Варьете. Он это делал, и очень успешно; в его рисунках легко узнавался и Салон, и другие увеселительные места, и театры, и выставки; угадывались и реальные лица, которых он охотно включал в свои композиции (иногда это были те же самые лица, которых вставлял в свои рассказы А. П. Чехов). Но при всей вещной точности рисунок Н. П. Чехова был очень индивидуален. Его многофигурная композиция объединялась единой и очень характерной доминантной линией, создающей как бы некий эмоциональный аккомпанемент.
Для иллюстрации юмористического журнала это было неожиданно и ново.
Однако Николай Чехов не смог сохранить свою индивидуальность. Наряду с такими композициями он все больше работает в жанре рисунка с подписью, т. е. рисунка, иллюстрировавшего краткие бытовые сценки-диалоги, обычно состоящие из нескольких реплик. У жанра рисунка с подписью были жесткие требования – натуралистического правдоподобия ситуации, «проработанности» деталей обстановки. Оригинальность композиции эмоциональность были не нужны, были даже лишними, отнимая у художника время, мешая работе к сроку.
Николай этим требованиям противостоять не смог. Его рисунки 1883—1885 годов все еще узнаются, но они уже близки к картинкам других художников-юмористов – А. Лебедева, В. Порфирьева, П. Федорова – и не идут ни в какое сравнение с прежними композициями в «Зрителе», «Всемирной иллюстрации», «Свете и тенях». Они уже целиком в русле графики юмористической «малой» прессы.
Художественное поражение было главным. Богемный быт, беспорядочная жизнь – все это было уже производным. Рисунок, иллюстрирующий две-три юмористические реплики, можно было сделать за один вечер в номерах Бултыхина или в трущобах Каланчёвки. «Николка, – писал о брате Чехов в 1883 году, – шалаберничает; гибнет хороший, сильный русский талант, гибнет ни за грош… Еще год-два – и песня нашего художника спета. Он сотрется в толпе портерных людей, подлых Яронов и другой гадости… Ты видишь его теперешние работы… Что он делает? Делает все то, что пошло, копеечно […], а между тем в зале стоит его начатая замечательная картина. Ему предложил русский театр иллюстрировать Достоевского…» Но для того чтобы иллюстрировать Достоевского или завершить большую картину, нужна была все та же воля к целому .
Именно от такой спешной, облегченной и внутренне безответственной работы предостерегал Чехова А. Скабичевский в печально известной рецензии: «Вот таким образом и губятся таланты, которые при благоприятных обстоятельствах, при не таком спешном и даже недобросовестном труде, при тщательном обдумывании и обработке произведений могли бы расцвесть пышным цветом»; молодому писателю приходится «повторяться, повторяться без конца. […] Кончается тем, что он обращается в выжатый лимон, и, подобно выжатому лимону, ему приходится в полном забвении умирать где-нибудь под забором, считая себя вполне счастливым, если товарищи пристроят его на счет литературного фонда в одну из городских больниц».
Чехову на всю жизнь запали в память эти слова, и он не раз вспоминал их в беседах с разными людьми. Так обидели и так запомнились они, может, именно потому что задолго до рецензии Скабичевского он остро ощущал дистанцию меж собою и литераторами «малой» прессы. Еще в 1883 году он говорил: «Я газетчик, потому что много пишу, но это временно… Оным не умру». Писатель, многократно изобразивший процесс засасывания человека средой, был противником теории «невиновности индивидуальной воли». Подобные взгляды он иронически изобразил в «Дуэли»: «Понимайте так, мол, что не он виноват в том, что казенные пакеты по неделям лежат не распечатанными и он сам пьет и других спаивает. […] Причина крайней распущенности и безобразия, видите ли, лежит не в нем самом, а где-то вне, в пространстве […] Причины тут мировые, стихийные […], он – роковая жертва времени, веяний, наследственности».
В известном письме 1886 года к брату Николаю Чехов напишет: «Сказывается плоть мещанская, выросшая на розгах, у рейнского погреба, на подачках. Победить ее трудно, ужасно трудно!» Тон слишком личный, отзывающийся собственным опытом – трудным и долгим. Возникает знакомая тема – самовоспитания, медленного, «по каплям». И сразу же вторая – его путей: «Тут нужны беспрерывный дневной и ночной труд, вечное чтение, штудировка, воля… Тут дорог каждый час». Мысли Чехова на эту, вторую тему отливались всегда в образы очень жесткие; излюбленным словом было «дрессировка». Снисхождения в этом он не допускал – к себе.
Раннее внутреннее противостояние путам «малой» прессы позволило Чехову взглянуть на нее свободно и непредвзято. «Требование, чтобы талантливые люди работали только в толстых журналах, – говорил он, – желчно попахивает чиновником и вредно, как все предрассудки. Этот предрассудок глуп и смешон. Когда я напишу большую-пребольшую вещь, пошлю в толстый журнал, а маленькие буду печатать там, куда занесет ветер и моя свобода».
