Любовь моя - мелодия - Магомаев Муслим (читаем книги онлайн бесплатно полностью TXT) 📗
На всех концертах меня принимали тепло. Я пел куплеты Мефистофеля из «Фауста» Гуно, арию Гасан-хана из нашей национальной оперы «Кёр-оглы» У.Гаджибекова, «Хотят ли русские войны». Были аплодисменты, которые в огромном зале КДС напоминали отдаленный шум прибоя. Но своей артистической интуицией я не чувствовал какого-то особого успеха. Что-то произошло с залом, когда я вышел на сцену в последнем концерте, который транслировало телевидение. Я спел «Бухенвальдский набат», а затем каватину Фигаро. После каватины, исполненной на итальянском языке, слушатели начали скандировать и кричать «браво». В ложе сидела министр культуры Екатерина Алексеевна Фурцева, рядом с ней Иван Семенович Козловский. Они тоже непрерывно аплодировали. Я кивнул дирижеру Ниязи, и мы повторили каватину уже на русском языке. Потом в газете «Правда» профессор Р.Захаров написал в рецензии на этот концерт, что я спел по-русски еще лучше, чем по-итальянски. Думаю, что просто каватина всем была понятней на родном языке, хотя на языке оригинала петь удобней. Дядя Джамал, который слушал меня из правительственной ложи, потом рассказал, что Иван Семенович Козловский, который всегда бережно относился к своему голосу, был недоволен: «Этот парень совсем себя не бережет, если такую трудную арию повторяет на бис. Что же он будет делать дальше?» Зато Екатерина Алексеевна не скрывала своих радостных чувств и восклицала:
— Наконец-то у нас появился настоящий баритон. Баритон!
Понять ее было можно. Как заботливая хозяйка в своем культурном «доме» она рассуждала так: с тенорами и басами у нас все в порядке, а вот со средним мужским регистром… Пресса очень активно откликнулась на мой успех. Восторженные оценки, анализ исполнения. Критических замечаний не припомню. Это и радовало, но и настораживало. Неужели меня так высоко вознесли, что и камешком не добросишь? Из тех отзывов приведу один, дорогой для меня, билетеров Кремлевского дворца, самых искушенных, самых объективных и самых бескорыстных критиков. На концертной программке они мне написали: «Мы, билетеры, невольные свидетели восторгов и разочарований зрителей, радуемся Вашему успеху!»
Художественным руководителем концертов декады был наш известнейший композитор Тофик Кулиев. Я пришел к нему на следующий день после концерта, чтобы извиниться за то, что устал, что уже не смогу выступить как надо. В ответ услышал: «Ты вечно собой недоволен. А между прочим, вот человек, который пришел специально поговорить с тобой». И Тофик Кулиев показал на представительного вида мужчину, с которым перед тем разговаривал. Этот солидный товарищ непререкаемым тоном заявил:
— На завтра назначено ваше прослушивание в Большом театре.
Ничего не понимая, я спросил:
— Простите, а зачем?
— Как зачем? Здесь находится директор Большого театра, сама министр культуры, другие ответственные товарищи. И мы решили.
— Не хочу я в Большой! Поймите меня правильно. Я не дорос до такой сцены.
— А мы вас не солистом, а стажером.
Мне не понравился безапелляционный тон разговора.
— Я не хочу ни солистом, ни стажером. Я бакинец, я там живу, учусь и работаю.
Вежливо, но настойчиво я отговаривался. Не мог же я сказать, что Большой театр — пучина. Что я не буду там первым. Я понимал, что если приду туда, то ко мне будут относиться как к мальчику из Баку, который подает надежды. Коллеги начнут есть поедом, то есть будут интриги, а старики примутся советовать, что петь и как петь. А потом, в главном театре страны сразу придется входить в советский репертуар, который я, воспитанный на оперной классике, терпеть не могу. Дома досталось от дяди.
— Ты что натворил? Тебя куда зовут? Тебя в Большой театр зовут!
Я пытался защищаться: — А как быть с республикой?
— Я уже договорился с первым секретарем. Товарищ Ахундов разрешил. Сказал, пускай едет.
Я обиделся: — Вот так легко меня из Баку отпускаете? А меня вы спросили?
Дядя вспыхнул: — Что ты тут о себе понимаешь?! Молод еще! Люди тебе добра желают.
Но я тоже из породы Магомаевых: — Вы меня, дядя Джамал, насильно не заставите. В Большой театр идут тогда, когда за спиной багаж и когда ты уже состоялся как личность.
Мы остались каждый при своем. Я подумал, если бы мне сказали, что я никогда не буду петь в Большом театре, то я назло, и себе, и всем ответил бы, что буду петь в Большом. Немного позже, после стажировки в Италии, мне предложили дебют в Большом театре. На этот раз спеть в «Севильском цирюльнике» на сцене Кремлевского Дворца съездов. Но без единой репетиции! Я вежливо отказался. Большой теперь был для меня закрыт.
После заключительного концерта в Большом театре и по случаю удачного завершения Декады мастеров искусств Азербайджана в Москве был устроен прием, который своим присутствием почтил Никита Сергеевич Хрущев. Просторная правительственная комната-гостиная наипервейшего нашего театра. Толкучка с фужерами и тарелками в руках. Фуршет. Дядя Джамал среди почетных гостей как лицо официальное, постпред Азербайджана. Подобные мероприятия всегда проходили в рамках протокола. Входили в зал по рангу: сначала члены Политбюро, потом правительство, следом работники Министерства культуры. Когда вошли мы, артисты, все уже были в сборе. Наша делегация была большая, и отведенного нам места не хватило. По своей природной стеснительности и несуетности я вошел последним, уступая всем дорогу. В шеренге артистов для меня места не оказалось, и я был вынужден «занять территорию» большого начальства. Осторожно протиснулся, загородив при этом кого-то спиной. Сзади вдруг слышу:
— Молодой человек, Москву покорили и уже здороваться не хотите?
Оглядываюсь, Анастас Иванович Микоян! От смущения я тогда забыл назвать его по имени-отчеству:
— Извините, ради Бога…
Все вращалось вокруг Хрущева: что бы ни делалось и ни говорилось, все старались угодить хозяину. Казалось, что собрались здесь не в знак дружбы двух великих народов, а исключительно ради Хрущева. Ему то и дело подливали. Он раззадорился и перешел на воспоминания из военных лет. Никита Сергеевич любил козырнуть познаниями в разных сферах жизни. Хоть и дилетант, он умел подметить своим практическим умом ту или иную особенность, присущую предмету размышления. Азербайджанское музыкальное творчество держится на мугаме. А мугам — такая экзотическая музыка, которая неискушенному слушателю может показаться рыданием. Все эти наши «зэнгюла», трели с фальцетом, горловые и грудные рулады, перекаты и вправду производят впечатление плача. И вот Никита Сергеевич стал рассказывать о том, как во время войны он встретил солдата-азербайджанца, который по вечерам, когда на передовой было спокойно, заводил свою песню-плач. «Слушай, что ты все время плачешь? — спрашивал я его. — Да нет, товарищ командующий, — отвечал боец, — я не плачу, а песню пою». Тут Никита Сергеевич зашелся смехом и, сотрясая воздух коронным жестом, рукой со сжатым кулаком, заключил свой рассказ:
— Сегодня на концерте я понял, товарищи, что азербайджанцы действительно поют, а не просто плачут. Вот таков и будет мой тост во славу национального искусства. — И, хлоп очередную стопку.
Потом Рашида Бейбутова попросили спеть что-нибудь, хотя все знали, что будет любимая песня Нины Петровны Хрущевой, «Рушник» Майбороды. Бейбутов спел, как всегда, очень задушевно. Хлопали долго. Потом Хрущев стал указывать пальцем в нашу сторону:
— А теперь пусть споет наш комсомол.
Я машинально оглянулся по сторонам, потому что никогда комсомольцем не был. (Хотя на фестиваль в Хельсинки меня послали как комсомольца. Тогда вообще нас всех посылали как комсомольцев.) Но дело даже не в этом. Терпеть не могу все эти застольные песнопения без аккомпанемента. А куда было деваться? Микоян, уже как бы на правах нашего короткого знакомства, подзадорил:
— Спой итальянскую песню. Ты лучше всех такие песни поешь. Я слышал.
Я вежливо объяснил, что итальянские песни надо петь под аккомпанемент, а поблизости нет рояля. Решил сделать ход конем, чтобы пел не я один, а все вместе, хором. И запел «Подмосковные вечера». Хрущев буквально вытолкнул ко мне Фурцеву:
