Воспоминания и портреты - Стивенсон Роберт Льюис (книга бесплатный формат .txt) 📗

Пейзаж у Скелта — или, может, в царстве Мелодрамы? — имеет очень важное значение. Находится ли он в Польше, как в «Слепом мальчике», или в Богемии «Мельника и его работников», или в Италии «Старого дубового сундука», все равно это царство Мелодрамы. Ботаник мог бы определить это по растениям. Алтей растет всюду, даже в пустыне; щавель везде одинаков, гибкий тростник тоже; а на них бросают тень тополя, пальмы, кипарисы и Quercus Skeltica [16] — прекрасные деревья. Все пещеры находятся в суррейских горных породах; земля везде истоптана бальными туфлями Т.П. Кука. У Скелта, разумеется, есть и другая, восточная серия: красочный Восток он изображал, как взбредет в голову, и в новом районе экзотических земель, к примеру в саду отеля «Золотой остров», вы можете увидеть реализованными все эти блестящие фантазии. Но останавливаться на них я не стану; это не столь важно, полностью собой Скелт был в западном ландшафте. Ландшафт этот сильно отдает Англией, должен сказать, что какая-то беспорядочность Англии и заключительные сцены очаровательны. Как петляют дороги, как замок высится на холме, как солнце выходит из-за туч и как расходятся собранные воедино тучи, жесткие, словно диванные валики! Вот интерьер коттеджа, обычное жилье, плащ на гвозде, связки лука, ружье, пороховница и шкаф в углу; вот гостиница (эта драма, должно быть, морская, предвижу капитана Лаффа и Смелого Боба Бушприта) с красными занавесками, курительными трубками, плевательницами и стенными часами; а вот опять та впечатляющая темница с цепями, которую было так скучно раскрашивать. Англия. Живая изгородь из вязов, кирпичные дома с тонкими стенами, ветряные мельницы, виды судоходной Темзы — Англия, когда наконец я приехал туда, была лишь воплотившимися иллюстрациями Скелта: для шотландца пересечь границу означало приехать в гости к Скелту; там были вывески на гостиницах и конские кормушки, уже показанные правдивым Скелтом. Если я в зрелом четырнадцатилетнем возрасте купил дубинку, попросил друга утяжелить ее и потом ходил по унылым дорогам земли своего идеала, лучась чистейшей романтикой, то все равно был просто марионеткой в руках Скелта; оригинал этой злосчастной дубинки и определенно прототип всех подобных дубинок, значительно улучшенный Крукшенком, украшал руку Джонатана Уайлда. «Это покоряет меня», как восклицает Уитмен по менее серьезному поводу. Что такое я? Что такое жизнь, искусство, литература, мир, если не то, чем их сделал Скелт? Он оставил свой отпечаток на моем детстве. До того как я узнал Скелта, мир для меня был простым, жалким, не стоящим внимания; но потом окрасился в романтические тона. Если я иду в театр посмотреть добрую старую мелодраму, для меня это просто Скелт. Слегка поблекший. Если вижу впечатляющий природный ландшафт, Скелт был бы более впечатляющим; на этой горе определенно был бы замок, и дерева с дуплом — этой декорации — мне как будто бы недостает на переднем плане. Право, из этого шаблонного, бестолкового, чванливого, назойливого, инфантильного искусства я, кажется, почерпнул сам дух радости жизни; встретился с призраками персонажей, о которых предстояло читать и любить их в отдаленном будущем; я проникся романтикой «Вольного стрелка» задолго до того, как узнал о Вебере и могучем Формсе; получил целую галерею сцен и персонажей, с которыми в безмолвном театре воображения мог разыгрывать все прочитанные романы, и получал от этих грубых силуэтов долгое, захватывающее удовольствие. Я был и читателем, и героем книги.

Несколько напутственных слов: кажется, Б. Поллок, Хокстон-стрит, 73, не только издает двадцать три эти старые любимые пьесы, но имеет в своем распоряжении матрицы еще тридцати трех и выказывает умеренную готовность издать их. Если вы любите искусство, преувеличения и горящие глаза детей, спешите к Поллоку или к Кларку на Гаррик-стрит. В плане изданий Поллока я обнаружил две пьесы, о которых когда-то мечтал: «Потерпевших кораблекрушение» и «Шестнадцатижильного Джека», и тешу себя надеждой, что, когда они снова увидят свет, Б. Поллок вспомнит их апологета. Но, право, у меня иногда бывает сон, который не совсем сон. Мне кажется, что я бреду по какой-то призрачной улице — как будто бы в почтовом районе E.W. — неподалеку от шутовского колпака собора Святого Павла, однако легко слышу шум на Вестминстерском мосту. Там, в темном магазине с низким потолком, пропахшем клеем и кулисами, я вступаю в трепетное общение с самим великим Скелтом, подлинным издателем, покрытым могильным прахом. Покупаю с колотящимся сердцем — покупаю все, кроме пантомим, расплачиваюсь мысленными деньгами, выхожу, и — на тебе! связки книг превращаются в прах.

ОБ ОДНОМ ИЗ РОМАНОВ ДЮМА

Книги, которые мы перечитываем чаще всего, не всегда те, которыми больше всего восхищаемся; мы выбираем их и возвращаемся к ним по многим и весьма разнообразным причинам, как к людям. Тесный круг моих близких друзей образуют один-другой роман Скотта, Шекспир, Мольер, Монтень, «Эгоист» и «Виконт де Бражелон». За ними следует отряд добрых знакомых, в первом его ряду «Путь паломника», чуть позади «Библия в Испании». Кроме того, на полках немало таких, что смотрят на меня с упреком, когда я прохожу мимо: книг, которые я некогда листал и штудировал, — домов, бывших для меня почти родными, но теперь редко посещаемых. В таких оставляющих желать лучшего отношениях (краснею, признаваясь в этом) я с Вордсвортом, Горацием, Бернсом и Хэзлиттом. И наконец, существует категория книг, которые сияют, поют, чаруют в свой час, затем предаются забвению до тех пор, пока не вернется прежнее расположение духа. Основными из тех, что таким образом то улыбаются мне, то хмурятся, я должен назвать Вергилия и Геррика, не будь они «Вечно одними и теми же», то стояли б в одной компании с шестью именами моих неизменных близких литературных друзей. Этим шести, хоть они и кажутся несовместимыми, я давно верен и надеюсь оставаться верным до конца. Всего Монтеня я ни разу не читал, но не люблю долго без него обходиться, и мое удовольствие от чтения никогда не уменьшается. У Шекспира прочел все, кроме «Ричарда Третьего», «Генриха Шестого», «Тита Андроника» и «Все хорошо, что хорошо кончается»; и, поскольку приложил уже достаточно усилий, знаю, что никогда не прочту — дабы возместить эту неверность, я готов бесконечно перечитывать большую часть остального. О Мольере — определенно величайшем после Шекспира имени в христианском мире — я мог бы сказать почти то же самое; однако в малой части маленького очерка этим титанам совсем не место, поэтому, засвидетельствовав верность им, пойду дальше. Сколько раз я перечитывал «Гая Маннеринга», «Роб Роя» и «Редгантлет», не представляю, так как принялся за них еще в детстве. Но «Эгоиста» перечел четыре или пять раз, а «Виконта де Бражелона» пять или шесть.

Людей, согласных с тем, что стоит перечитывать другие книги, может удивить, что я отдал так много времени нашей краткой жизни, столь мало прославленной, как последняя. Право, я и сам удивляюсь; не своей любви к этой книге, а холодности мира. Мое знакомство с «Виконтом» началось косвенным образом в лето Господне 1863-го, когда мне представилась счастливая возможность рассматривать расписные десертные тарелки в одном из отелей Ниццы. Имя д'Артаньян в надписях я приветствовал как старого знакомого, так как встречал его годом раньше в одной из работ мисс Йондж. «Виконта» прочел я впервые в одном из пиратских изданий, шедших тогда из Брюсселя потоком аккуратных маленьких томиков. Многие из достоинств книги оказались мне недоступны; самое сильное впечатление на меня произвела казнь д'Эмери и Лиодо, что является своеобразным свидетельством тупости мальчишки, который способен наслаждаться свалкой на Гревской площади и забывать о визитах д'Артаньяна к обоим финансистам. Второй раз я читал «Виконта» в Пентланде. К концу дня я возвращался из обхода с пастухом, в дверях меня встречало дружелюбное лицо, дружелюбная собака бежала наверх за моими шлепанцами; и я усаживался у огня с «Виконтом» на долгий, тихий, затворнический вечер. Хотя почему я называю его тихим, если он оживлялся таким стуком копыт, такой мушкетной пальбой, таким шумом разговоров; и почему называю затворническими такие вечера, когда обретал так много друзей? Я откладывал книгу, вставал, раздергивал шторы и видел снег, блестящие кусты остролиста, разнообразящие шотландский сад, и залитые лунным светом белые холмы. Потом снова возвращался к тому многолюдному, солнечному полю жизни, где так легко забыть о себе, своем окружении, своих заботах, к оживленному, как большой город, месту, светлому, как театр, заполненному незабываемыми лицами и оглашаемому восхитительными речами. Я уносил нить событий этой эпопеи в свои сны, и когда просыпался, она оставалась непрерванной, я с радостью вновь погружался в эту книгу за завтраком, мне причиняло страдание то, что приходилось ее откладывать и приниматься за свои труды, ничто в мире никогда не казалось мне столь очаровательным, как эти страницы, и даже друзья не были для меня такими реальными, может быть, и дорогими, как д'Артаньян.