Искушение учителя. Версия жизни и смерти Николая Рериха - Минутко Игорь (электронные книги бесплатно .TXT) 📗
Итак, начало Первой мировой войны Николай Константинович Рерих встречает, повторяю, в зените своей славы, в расцвете творческих сил: он знаменит, богат, счастлив в личной жизни, он отмечен знаком избранности в I масонской ложе…
Теперь давайте зададим себе один вопрос и попробуем ответить на него.
Вопрос: Ощущает ли в первый год войны Николай Константинович Рерих приближающуюся катастрофу, которая сокрушит и Россию, и его личную судьбу, и благополучную, счастливую жизнь его семьи?
Ответ: Нет, не ощущает…
Уже в 1916 году, когда было совершенно ясно, что Россия терпит поражение в войне и немногие наиболее проницательные или дальновидные люди, например Бердяев, Блок, Замятин, чувствовали приближение смерча, надвигавшегося на Россию, Николай Константинович ничего подобного не ощущал. Официальный державник, он не сомневался в конечной победе Российской империи в затянувшей войне, и уж наверняка не предвидел, «не чувствовал» смрадного дыхания революции, которая была рядом. Однако нечто спасительное и для любезного отечества, и для всего мира уже созревало в его сознании, правда, не обретя пока ясных контуров. Впрочем, некие мысли на эту тему бессистемно высказывались Николаем Константиновичем еще во времена русско-японской войны 1904-1905 годов. А вот что он пишет за год до Февральской революции, пред— течи Октябрьской.
«Биржевые ведомости», 14 марта 1916 года, статья Николая Рериха «Слово напутственное»
…Думаем мы15 не во имя «вчера», но во имя «завтра», во имя всенародного строительства и творчества. Думаем, зная, что творчество без подвигов невозможно. Прежде всего имеем ли право говорить об искусстве В дни великой борьбы Когда, казалось бы, умолкает искусство Когда справедливо восстали против глупой роскоши и мотовства… Но подлинное искусство — не глупая роскошь. Молящийся Богу правды и красоты — не мот. Искусство — потребность. Искусство — жизнь. Разве храм роскошь Разве может быть мотовством книга и знания Если искусство — великая потребность и высокая жизнь, то, конечно, и сейчас можно говорить об искусстве. Если искусство служит Родине, то, конечно, следует перед ним поклониться. А служение это, конечно, не в служебных изображениях, но в возвеличивании вкуса, в росте самопознания, в подъеме духа, в подготовке высоких путей.
Итак, Рерих провозглашает приоритет искусства, культуры, просвещения народа в поступательном движении человечества — «в подготовке высоких путей» — к достойному будущему. И такой приоритет культуры над всем остальным можно только приветствовать.
За год до этого Николай Константинович Рерих сделал первый шаг — тогда скорее всего интуитивный, пробный, не осмысленный всесторонне и глубоко — с перспективой на всю дальнейшую жизнь: в начале Первой мировой войны знаменитый русский художник обратился к верховному командованию русской армии и правительствам Франции и США с предложением обеспечить в военное время сохранность культурного достояния народов воюющих стран путем соответствующей взаимной договоренности, которую можно закрепить в специально разработанном пакте, подписанном всеми заинтересованными сторонами. С проектом этого документа, составленным Николаем Константиновичем после недюжинных усилий и энергичных закулисных действий, были ознакомлены Николай Второй и высокопоставленные военные, стоящие близ царского трона. Никакого отклика не последовало: все заинтересованные стороны продолжали усердно воевать, не только в огромных количествах уничтожая живую силу противника, но и варварски сокрушая культурные и материальные ценности: древние архитектурные ансамбли, церкви, музеи, библиотеки, памятники. И то ли еще будет во Вторую мировую войну.
В начале 1915 года Николай Константинович заболел воспалением легких. Болезнь протекала тяжело, появилась угроза жизни, и настолько реальная, что в «Биржевых ведомостях» стали появляться бюллетени о ходе болезни. Возможно, это обстоятельство спровоцировало повышенный интерес общественности к личности художника: появились рецензии, статьи, оценки творчества и общественной деятельности — оценки порой противоречивые, далеко не всегда лестные. Их можно выстроить в такой — естественно, далеко не полный — ряд:
Рерих — величайший художник России, певец русской мощи и христианской веры, отечественной истории и героизма нашего доблестного воинства во все времена;
Рерих — талантливый, но холодный ремесленник, вписавшийся в тот круг русских художников-реалистов, которые уже испытывают на себе декадентское влияние И создают свой модерн а-ля рюс. Единственное его достоинство — колоритные, яркие, неожиданные краски, но и от них веет арктическими ветрами: в них не бьется любящее и страждущее сердце, а присутствует только голый хладнокровный расчет на эффект неожиданности, новизны; Рерих — друг всего передового в науке и искусстве, открытый, общительный человек, вокруг него постоянно группируется талантливая, любознательная и искренняя молодежь;
Рерих — расчетливый карьерист, льнущий к правительственным кругам, придворный живописец, придуманный своим раболепным окружением «мудрец жизни», художник-аристократ, холодный и прагматичный;
Рерих — загадочная, влекущая к себе натура, искренний и прямодушный человек, одиноко ищущий высшего смысла бытия, и в этом его притягательность;
Рерих — тайный адепт масонских сил, служитель черного воинства, жаждущего сокрушить великую Россию, наверняка тайно связанный с разведками воюющих с нами стран.
Ну и так далее, до бесконечности.
Болезнь отступила. Врачи настаивали, чтобы для окончательного выздоровления Николай Константинович на несколько месяцев отправился в Крым. Рерих предпочел Карелию, в которой бывал неоднократно еще с юношеских лет и любил эту завораживающую северную землю томительной атавистической любовью — его предки по отцовской линии были из Скандинавии.
В декабре 1916 года семейство Рерихов переехало в Карелию, сняв дом на берегу Ладожского озера в городке Сердоболь, намереваясь прожить там зиму, весну и лето следующего года: Николай Константинович почему-то был уверен, что к этому времени война закончится.
Ни глава семейства, ни Елена Ивановна и помыслить не могли, что покинули Россию навсегда…»
Вечером следующего дня — низкое солнце еще висело оранжевым шаром над далеким горизонтом — поезд пришел в Кандалакшу, и когда, прогрохотав буферами, остановился, все семейство Рерихов, столпившееся у окна вагона, увидело на деревянной платформе улыбающегося Вадима Диганова (казалось, что улыбаются даже веснушки на его круглом, приветливом лице) и рядом с ним двух молодых людей, широкоплечих, сосредоточенных, и сразу было видно, что оробевших: такие знаменитые гости пожаловали!
После приветствий, выгрузки вещей, которых, оказывается, набралось изрядно, все расположились в двух извозчичьих пролетках и поехали, весело переговариваясь. Особенно всем происходящим были довольны мальчики — старший, шестнадцатилетний Юрий и Святослав, ему недавно исполнилось четырнадцать лет; смотрели по сторонам на город, которому больше подошло бы определение большое село: одноэтажные дома за высокими заборами, с завалинками, широкие прямые улицы с тротуарами из досок; часто в перспективе улиц или между домами появлялась широкая водная гладь, розово окрашенная вечерней зарей.
— Славик! Гляди — море! — толкал брата Юрий.
— Может, это не море, а озеро, — Святослав любил спорить, возражать, не соглашаться.
— Точно, море, — подтвердил Вадим Диганов. — Кандалакшский залив Белого моря.
— Порыбачить бы! — мечтательно сказал Юрий, рыболов и охотник, — в отца.
— Мы на Ловозере порыбачим, — Вадим почему-то понизил голос, и все замолчали.
Родители ехали во второй пролетке, и видно было, что младший, Святослав, хотел бы сейчас оказаться с ними: он ерзал и все оглядывался.
— Уже, считайте, приехали, — успокоил мальчика Вадим. — Сейчас вон за тот угол повернем…
Большой дом Дигановых стоял неподалеку от деревянной резной церкви, очень нарядной, похожей на сказочный теремок. И был он кирпичный и двухэтажный — один такой красавец среди серых северных изб, срубленных давно, битых злыми ветрами, стеганных холодными дождями, — одна присела набок, у другой все перекосилось в разные стороны, крыльцо, дверной проем и сени, боковина крыши, третья почти под самые оконца ушла в землю, и все эти избы были похожи на испуганных овец, которых пасет строго богатый пастух в красной нарядной рубахе — дом лесопромышленника Диганова Ивана Спиридоновича.
