Одиссея генерала Яхонтова - Афанасьев Анатолий Владимирович (электронная книга .txt, .fb2) 📗
Логика антисоветчины повлекла комучевцев на Восток. Они поддержали Директорию, ну а затем Колчак засадил «гнилых демократов» за решетку. В ночь с 22 на 23 декабря 1918 года из Омской тюрьмы офицеры группами забирали учредиловцев и убивали их — саблями, штыками, выстрелами в упор из пистолета. Трупы сбрасывали в прорубь, в «республику Иртыш». Так обычно острили, расправляясь со своими жертвами, колчаковцы.
И — не последовало никакой сенсации. Не возмущались потомственные французские республиканцы, помалкивала русская эмиграция, бдительно следившая за всеми реальными и вымышленными прегрешениями большевиков, не служили по убиенным заупокойных служб ни православные попы, ни ксендзы, ни раввины, хотя среди учредиловцев были приверженцы разных религии, не заходились в истерике газеты «великой заокеанской демократии». Не пишут об этом и по сей день авторы популярных и «очень популярных» книг по истории русской революции.
Что ж за парадокс такой? Свержение цари — шума нет, зато казнь — страшный шум. А с «учредилкой» как раз наоборот: ее политическая кончина вызвала страшный шум, а казнь ее членов — нет. Да, очень легко обнаружить, что не гуманизм и не христианское сострадание к тем или иным лицам, а четкий политический расчет лежит в основе сенсации, организуемой так называемым «общественным мнением», а проще говоря — буржуазной, антисоветской пропагандой.
Что касается Яхонтова, то понимать принципы действия этого механизма он стал гораздо позднее, а тогда, в 1918-м, он еще был среди тех, кем так искусно манипулируют закулисные организаторы сенсаций.
Жить без отчества
Михаил Михайлович Устинов, хотя уже давно официально отстраненный народным комиссаром Чичериным от должности, все еще для «всего Нью-Йорка» был российским генеральным консулом. Он не собирался менять привычный образ жизни из-за каких-то забавных телеграмм этих странных комиссаров. Впрочем, Михаил Михайлович, человек состоятельный, давно переведший капиталы на Запад, и не зависел ни от Петрограда, ни от Москвы. Собственно, ничего бы не изменилось в его жизни, если бы он и сложил с себя обязанности генерального консула. Но, боже мой, зачем это делать? В угоду каким-то большевикам? Сегодня Михаил Михайлович пригласил в свой элитарный нью-йоркский клуб нескольких друзей (и нужных людей), чтобы угостить их обедом и любопытным человеком. Генерал Виктор Яхонтов (именно так — просто Виктор, без отчества, в Америке приучайся жить без него) — министр в кабинете Керенского, только что из России. Яхонтову еще было непривычно обращение по имени, даже не мистер Устинов, а просто Майкл. После обеда перешли в уютную гостиную, и здесь-то за кофе и развернулся по-настоящему разговор.
Все по разным причинам проявляли живой интерес к делам в России. Русских интересовало, когда закончится смута и можно будет снова наведаться в свои петербургские, московские, киевские особняки, поохотиться в своих тверских, смоленских или нижегородских имениях, — публика была вся из таких слоев. Американцев интересовало, что будет с их собственностью в России, с акциями российских предприятий, что слышно о фантастически масштабных и соответственно выгодных концессиях, которые обещало Временное правительство (а значит, и Виктор или генерал — Яхонтова называли и так, и так). Ну, а молодого человека по имени Билл интересовал адмирал Колчак — завтра он срочно отправлялся на должность представителя США при ставке верховного правителя России. Виктор Александрович не уловил фамилию Билла, но потом, увидев его портрет в газетах, сразу вспомнил — у него была хорошая зрительная память. Портрет же Билла появлялся в прессе не один раз в последовавшие за 1919 годом десятилетия.
Билл Донован сделал отличную карьеру. Он был нью-йоркским юристом в штатской ипостаси, а на военной службе дослужился до генерала. Он стал организатором и первым руководителем УСС — Управления стратегических служб — предшественника ЦРУ.
Но до этого еще было далеко зимой 1918/19 года, когда у камина в нью-йоркском клубе молодой Билл, готовясь к поездке в Омск (далее, надо думать, — в Москву), пытался понять, почему Виктор отказался служить у Колчака. Билл добросовестно пытался разобраться в хитросплетении политических сил и партий в этой странной России. С самонадеянностью молодости ему казалось, что задача-то, в общем, нетрудная. Вроде бы в России все, кроме большевиков, стоят за законность и ее основу основ — соблюдение священного права собственности. Но — дерутся между собой, а этим пользуются большевики. Вывод — надо всего лишь объединить все антибольшевистские силы. Ну, а как все же считает этот странный русский генерал? В этот момент как раз один из русских задал ему вопрос:
— Как вы считаете, что нам делать?
Ответ Яхонтова не понравился ни Биллу, ни, судя по всему, никому из присутствующих:
— Надо стараться понять, что происходит на Родине. Надо стараться, чтобы в России проливалось меньше крови. И конечно, надо стремиться к тому, чтобы русские дела решали только русские.
Улыбался, наслаждаясь сигарой, любезный хозяин — Майкл Устинофф. Яхонтов понял, что здесь он понимания не найдет. Меньше всего его занимала реакция Билла. Он и представить себе не мог, что этот человек еще не раз окажет незримое воздействие на его судьбу.
…От клуба было рукой подать до Центрального парка, и Яхонтов решил прогуляться по свежему воздуху, благо, распогодилось. Виктор Александрович медленно шел по аллее, провожая глазами перебегавших дорогу белок, как вдруг его окликнули:
— Ай бег ёр пардон, — сказал с резким акцентом незнакомый рослый человек в костюме и пальто из магазина готового платья и закончил по-русски — Извиняюсь, вы будете не господин Яхонтов?
— Да, это я, — ответил Виктор Александрович, всматриваясь в незнакомца.
— Ваше благородие! Виктор Александрович! Ну как я рад вас повидать, — буквально взревел встречный, странно поводя рукой, как будто не знал, можно ли протянуть ее для рукопожатия. — Не признаете? Плотников я, Федор Плотников, из вашей роты… Святого Александра Невского полка… Давно, правда… Не помните, провожали мы вас, грамоту, может, вспомните, вам написали…
Яхонтов обнял солдата, чувствуя, как кровь приливает к голове, и боясь, что сейчас заплачет:
— Федя, браток, это ты извини, что не признал сразу, — такой ты стал иностранец.
— Дак уж седьмой год в Америке, ваше благородие…
— Послушай-ка, Федор, мы в Америке, оба штатские, давай без благородия…
— Спасибо, Виктор Александрович. Извиняйте, но спрошу: а вы-то как, со службы, выходит, ушли?
Яхонтов вкратце рассказал свою историю, и Федор необычайно обрадовался:
— Дык хорошо! Выходит, вы не белый, Виктор Александрович, против своих не пошли.
— Против своих, Федор, я ни с кем и никогда не пойду, — твердо и серьезно сказал Яхонтов. — Давай-ка присядем, и расскажи мне, братец, про себя.
Путь этого калужского парня в Америку был точно таким же, как и у тысяч его земляков. Вернувшись из армии в родную деревню, он не захотел делиться со старшим братом; которому к тому времени приходилось кормить уже шесть ртов, и подался за океан, где, по рассказам верных людей, земли и работы хватало на всех. Поначалу, конечно, было тяжко, так тяжко, что думалось Федору — все, шабаш, больше не выдержу. К тому же «ходил как глухой» — штрафы, вычеты, ругань, но силушка, упрямство, ну и, конечно, помощь земляков выручили. В конце концов научился и по-английски. Вкалывают здесь так, что чертям тошно, но и заработать можно — вот какую экономическую оценку Америке дал Федор Плотников. В его устах она звучала в общем-то похвалой. Зато «по душевной части», считал он, здесь как у лихих людей на постоялом дворе, куда полиция не заглядывает. Здесь, по словам этого бывшего русского крестьянина, не то что в деревне, где люди себя уважают, здесь каждый норовит всех остальных надуть, обжулить, обмануть, потому как ни у кого ни стыда ни совести.
Яхонтова такая резкость удивила. Он спросил Федора, какие же у него отношения с товарищами по работе. Федор долго втолковывал своему бывшему ротному, что на фабрике у них мужики, в общем, хорошие, только все-то они народ приезжий — «с Ирландии, с Италии, поляков много, ну наши, русские, само собой», а вот мастера и «все начальство» — американцы. Делают хитро, рассказывал Федор, смену и людей к соседним станкам подбирают нарочно из разных наций, чтоб языками не чесали, не теряли времени. Более того — грекам наговаривают на русских, полякам — на итальянцев. Но мы, рабочие, сказал Федор Плотников и сжал кулак, эту буржуйскую тактику разгадали и перед хозяевами выступаем единым фронтом. Все вступили в юнион (слова «профсоюз» по-русски он, видимо, не знал).
