Царская Россия во время мировой войны - Палеолог Морис Жорж (книги онлайн TXT) 📗
Чернь наводнила особняк, била стекла, срывала обои, протыкала картины, выбросила в окно всю мебель, в том числе мрамор и бронзу эпохи Возрождения, которые составляли прелестную частную коллекцию Пурталеса. И, чтобы кончить, нападавшие сбросили на тротуар конную группу, которая возвышалась над фасадом. Разграбление продолжалось более часу, под снисходительными взорами полиции.
Этот акт вандализма, будет ли он иметь также символическое значение? Предвещает ли он падение германского влияния в России?
Мой австрийский коллега, Сапари, находится еще в Петербурге, не понимая, почему его правительство так мало торопится прервать сношения с русским правительством.
Петербургская французская колония служит сегодня торжественную мессу во французской церкви Богоматери, чтобы призвать благословение Божие на наши войска.
В пять часов утра Бьюкенен телефонировал мне, что он ночью получил телеграмму из английского министерства иностранных дел, извещающую его о вступлении Англии в войну. Поэтому я приказываю к французскому и русскому флагам, украшающим главный престол, присоединить и британский флаг.
В церкви я сажусь на мое обычное кресло, в правом проходе. Бьюкенен почти одновременно приезжает и говорит мне с глубоким чувством:
— Мой союзник… Мой дорогой союзник…
В центре, в первом ряду, стоят два кресла — одно для Белосельского, генерал-адъютанта его величества, представляющего особу государя императора, другое — для генерала Крупенского, состоящего при великом князе Николае Николаевиче, представителя особы верховного главнокомандующего.
В левом проходе собрались все русские министры, и позади них — человек сто должностных лиц, офицеров и пр.
Вся церковь полна и благоговейно сосредоточена.
На лице каждого вновь входящего я читаю тоже радостное удивление. Вид Union Sacre, расстилающегося над престолом, показывает всем, что Англия — отныне наша союзница.
Эти флаги трех наций красноречиво гармонируют друг с другом.
Составленные из тех же цветов — синего, белого и красного — они выражают, поразительным и живописным образом, солидарность трех народов, вступивших в коалицию.
В конце мессы хор поет последовательно:
Domine, salvam fac Rempublicam (Господи, спаси Республику).
Domine, salvum fac Imperatorem Nicolaum (Господи, спаси императора Николая).
Domine, salvum fac Regem Britannicum (Господи, спаси короля Британии).
При выходе из церкви Сазонов меня извещает, что государь просит меня приехать к нему сегодня же в Петергоф.
Приехав в три часа дня в маленький загородный дворец Александрию, я был немедленно введен в кабинет его величества.
Согласно этикету, я оделся в полную парадную форму. Но церемониал приема упрощен: со мною церемониймейстер, для сопровождения от Петербурга до Петергофа, адъютант, чтобы доложить обо мне, и неизбежный скороход императорского Двора, в костюме XVIII века. Кабинет царя, расположенный в первом этаже, освещен широкими окнами, из которых, насколько хватает глаз, открывается вид на Финский залив. Два стола, заваленных бумагами, диван, шесть кожаных кресел, несколько гравюр с военными сюжетами — составляют всю обстановку. Император в походной форме, принимает меня стоя.
— Я хотел, — говорит он мне, — выразить вам всю свою благодарность, все свое удивление перед вашей страной. Показав себя столь верной союзницей, Франция дала миру незабвенный пример патриотизма и лояльности. Передайте, прошу вас, правительству Республики мою самую сердечную благодарность.
Последнюю фразу он произносит проникновенным и слегка дрожащим голосом, изобличающим его волнение. Я отвечаю:
— Правительство Республики будет очень тронуто благодарностью вашего величества. Оно заслужило ее тою быстротою и решительностью, с которыми выполнило свой союзнический долг, когда убедилось, что дело мира непоправимым образом погублено. В этот день оно не колебалось ни одного мгновения. И с тех пор я мог передавать вашим министрам лишь слова поддержки, лишь уверения в солидарности.
— Я знаю, знаю… Впрочем, я всегда верил слову Франции.
Мы говорим затем о завязывающейся борьбе. Император предвидит, что она будет очень жестокой, очень долгой, очень опасной.
— Нам нужно вооружиться мужеством и терпением… Что касается меня, то я буду бороться до последней крайности. Для того, чтобы достичь победы, я пожертвую всем, вплоть до последнего рубля и солдата. Пока останется хотя один враг на русской земле или на земле Франции — до тех пор я не заключу мира.
Самым простым, самым спокойным и ровным голосом делает он мне это торжественное заявление. Какая-то странная смесь в его голосе и, особенно, в его взгляде, решимости и кротости, чего-то одновременно непоколебимого и пассивного, смутного и определенного, как будто он выражает не свою личную волю, но повинуется скорее некоей внешней силе, велению Промысла или Рока.
Не будучи, со своей стороны, таким фаталистом, как он, я указываю ему, со всей настойчивостью, на какую я только способен, — какой ужасной опасности должна подвергнуться Франция в первую фазу войны:
— Французской армии придется выдержать ужасающий натиск двадцати пяти германских корпусов. Потому я умоляю ваше величество предписать вашим войскам перейти в немедленное наступление, — иначе французская армия рискует быть раздавленной и тогда вся масса германцев обратится против России.
Он отвечает мне с подчеркиванием:
— Как только закончится мобилизация, я дам приказ итти вперед. Мои войска рвутся в бой. Наступление будет вестись со всею возможною силой. Вы ведь, впрочем, знаете, что великий князь Николай Николаевич обладает необычайной энергией.
Император затем расспрашивает меня о разных вопросах военной техники, о наличном составе германской армии, о согласованных планах русского и английского генеральных штабов, о содействии английской армии и флота, о предполагаемой позиции которую займут Италия и Турция и т. д., — все о вопросах, которые, мне кажется, он изучил до тонкости.
Уже целый час длится аудиенция. Вдруг император смолкает.
Он как будто в затруднении, и смотрит на меня серьезным взглядом в несколько неловкой позе, делая руками решительное движение.
Потом внезапно заключает меня в объятия, говоря:
— Господин посол, позвольте мне в вашем лице обнять мою дорогую и славную Францию.
Из скромного коттеджа Александрии я отправляюсь в роскошный дворец Знаменки, который находится совсем близко и в котором живет великий князь Николай Николаевич.
Главнокомандующий принимает меня в просторном кабинете, где все столы покрыты разложенными картами. Он идет ко мне навстречу быстрыми и решительными шагами и, как три дня тому назад в Зимнем дворце, обнимает меня, почти раздавив мне плечи:
— Господь и Жанна д'Арк с нами! — восклицает он. — Мы победим. Разве не Провидению угодно было, чтобы война разгорелась по такому благородному поводу? Чтобы наши народы отозвались на приказ о мобилизации с таким энтузиазмом? Что обстоятельства так благоприятны для нас?
Я, как могу лучше, приспособляюсь к этому военному и мистическому красноречию, наивная форма которого не мешает мне чувствовать его бодрость; тем не менее, я остерегся бы призывать Жанну д'Арк, потому что теперь дело идет не о том, чтобы «изгнать англичан из пределов Франции», но привлечь их туда — и как можно скорее.
Без предисловий, я приступаю к вопросу, самому важному из всех:
— Через сколько дней, ваше высочество, вы перейдете в наступление?
— Я прикажу наступать, как только эта операция станет выполнимой, и я буду атаковать основательно. Может быть, я даже не буду ждать того, чтобы было окончено сосредоточение моих войск. Как только я почувствую себя достаточно сильным, я начну нападение. Это случится вероятно 14 августа.
Затем он объясняет мне свой общий план движений: 1-ая группа, действующая на прусском фронте; 2-ая группа, действующая на галицийском фронте; 3-я масса в Польше, назначенная броситься на Берлин, как только войскам на юге удастся «зацепить» и «установить» неприятеля.
