Избранные произведения. Т. I. Стихи, повести, рассказы, воспоминания - Берестов Валентин Дмитриевич
Необычная задача — необычный стиль. В сущности, три главки написаны тремя стилями. В «Детстве» — отголоски Гоголя: «Неужели жизнь оставила такие тяжелые следы в моем сердце, что навеки отошли от меня слезы и восторги эти?» Есть тут даже интонации и лексика еще допушкинские. В то же время эти две странички представляют собой некую точку роста. В том числе и для самого Толстого. Тут он прикасается к истокам сознания. Отсюда путь и к «Первым воспоминаниям», и к началу «Исповеди», и к поздним «Воспоминаниям детства» с «муравейными братьями» и зеленой палочкой, на которой написано, как сделать, чтобы все люди были счастливы. Есть тут и возможности, еще не использованные не только прозой, но и поэзией, лирической и детской.
А главка «Юность», по-моему, была точкой роста не для одного Толстого, а для целого направления русской и мировой прозы двадцатого века. Это — сразу и текучие и летучие периоды, где в одно схвачены и картины жизни, и тончайшие оттенки душевного состояния. Вот как писал Толстой в 1856 году:
«При каждом звуке босых шагов, кашле, вздохе, толчке окошка, шорохе платья я вскакиваю с постели, воровски прислушиваюсь, приглядываюсь и без видимой причины прихожу в волнение. Но вот огни исчезают в верхних окнах, звуки шагов и говора заменяются храпением, караульщик по-ночному начинает стучать в доску, сад стал мрачнее и светлее, как скоро исчезли в нем полосы света из окон, последний огонь из буфета переходит в переднюю, прокладывая полосу света по росистому саду…» и т. д. Юноша остался, наконец, один, «робко оглядываясь по сторонам, не видно ли где-нибудь подле клумбы или подле моей постели белой женщины…» Предположим, что его мечта сбылась, она пришла в сад, «остановилась в его теплой темноте и, прислонясь спиной к дереву, протянула ко мне руки, — я не мог разглядеть их, но тотчас угадал их движение…» А это уже Бунин, «Лика», написанная в 1933 году. И — опять Толстой: «Она любила меня, я жертвовал для одной минуты ее любви всей жизнью. Но луна все выше, выше, светлее и светлее стояла на небе, пышный блеск пруда, равномерно усиливавшийся, как звук, становился яснее и яснее…» Обрываю период. Тут Толстой даже больше похож на Бунина, чем на самого себя. Речь идет об открытом им методе передачи силы и яркости юношеских чувств в их единении с природой и воображением. Глава «Отрочество» — тоже точка роста и для публицистики Толстого, и для стиля, каким изложено его учение. Но можно представить и роман из жизни отрока, где тот будет изображен как философ. Вот он валяется в постели, читает книжку, заедая ее пряниками с медом. Но автор открывает нам, что это не простая лень, а выражение сложной внутренней жизни: юный философ пришел к мысли, что раз уж смерть неизбежна, то нужно наслаждаться нынешним мгновением. Вот он просто глядит в окно на водовозную клячу. Но мы узнаем, что сейчас он проходит один из этапов восточной философии и думает: «В какое животное или человека перейдет душа этой водовозки, когда она околеет?» Вот он держит на вытянутых руках тяжеленные словари, но это он пришел к выводу, что «счастье не зависит от внешних причин, а от нашего отношения к ним», и привыкает к страданию, чтобы и тут поскорее стать счастливым.
Какой это был бы интересный и актуальный роман! Как бы он помог нам понять переломный возраст, как способствовал бы самопознанию самих подростков! Тем более, что, как я где-то недавно прочел, современные психологи считают возраст в 12 лет вершиной интеллекта. Я изложил сюжет этого романа по двум с половиной страничкам главы «Отрочество», где намечены и другие подробности и повороты. Словом, содержание девяти страниц микротрилогии неисчерпаемо, как и предметы, в них затронутые.
В обращении «К читателю» молодой Лев Толстой писал: «Петь можно двояко: горлом и грудью. Не правда ли, что горловой голос гораздо гибче грудного, но зато сам не действует на душу. Напротив, грудной голос, хотя и груб, берет за живое». Если так писать, считает Толстой, то «мыслей в голове набирается так много, в воображении столько образов, в сердце столько воспоминаний…».
Он спел эти три своих мелодии грудным голосом.
ОПРЕДЕЛЕНИЕ ОБЛОМОВЩИНЫ
Толковый словарь Даля — словарь живого языка. Есть и слова, возникшие с пылу с жару на глазах у собирателя. Например, «обломовщина». В романе Гончарова, вышедшем за три года до Словаря, это слово звучит на все лады. «Это не жизнь, — произнес друг-антипод Обломова Штольц. — Это какая-то обломовщина…»
Слово привилось. Н. А. Добролюбов написал статью «Что такое обломовщина?», но определения не дал. О нем спорят до сих пор. Слово и стоящее за ним явление — открытие Гончарова. Он чуть не назвал роман — «Обломовщина». Это слово часто звучит в романе, требуя определения. Обломов обобщает: «Да цель всей вашей беготни, страстей, войн, торговли и политики разве не выделка покоя, не стремление к этому идеалу утраченного рая?
— И утопия у тебя обломовская, — возразил Штольц».
Такова обломовщина на уровне идеальном, без житейских подробностей. А перед Россией уже маячил выбор между развитием производительных сил, гражданских свобод и утопией земного рая в отдельно взятой стране. «Обломовщина» — чертил Обломов пальцем по пыли. И ему снилось это слово, «написанное огнем на стенах, как Балтазару на пиру». Напомним, в Библии огненные буквы на стене предвещали конец царству. В обломовщине было нечто гамлетовское: «Идти вперед или остаться? Этот обломовский вопрос был для него глубже гамлетовского». Решили, используя щедринское словцо, погодить с переменами и получили три революции.
Обломовщина губит любовь Ольги Ильинской (сама фамилия говорит, кому она предназначена). «Кто проклял тебя, Илья? Что ты сделал? Ты добр, умен, нежен, благороден… и… гибнешь. Что сгубило тебя? Нет имени этому злу.
— Есть, — сказал он чуть дыша.
Она вопросительно, полными слез глазами взглянула на него.
— Обломовщина, — прошептал он».
Зато заботами Пшеницыной и хлопотами Штольца о доходах с имения он приблизился к своему идеалу: «Грезится ему, что он достиг той обетованной земли, где текут реки меду и молока, где едят незаработанный хлеб, ходят в золоте и серебре». А на деле он достиг ужаснувшего Штольца почти смертного покоя. Штольц не дал Ольге увидеть его таким, но та сама догадалась: «Да что такое там происходит? — Обломовщина! — мрачно отвечал Андрей».
Узнав о смерти друга, он воскликнул: «А был не глупее других, душа чиста и ясна, как стекло; благороден, нежен, — и пропал». На вопрос знакомого литератора о причине смерти ответил: «Причина? …какая причина! Обломовщина!
— Обломовщина! — с недоумением повторил литератор. — Что это такое?»
Определения обломовщины у Даля, помнится, никто не искал. А оно-то и отвечало на вопрос, занимавший и Гончарова, и Добролюбова, и Ап. Григорьева, и русское общество конца 60-х годов XIX века. Но прежде чем разобщать его, отметим еще одну перекличку романа со Словарем. К слову «расшевелить» Даль дает пример: «Этой обломовщины ничем не расшевелишь». Да это же Штольц!
А вот черновик романа: «Языком он говорил и думал русским и знал его вдоль и поперек, во всю глубину и ширину, от Ильменя, Москвы и Волги до Литвы и Азиатских степей, знал от первобытной славяно-русской речи до речи (брани) степного мужика, от Слова о Полку Игоревом до Пушкина включительно; знал со всеми старыми и новыми заплатами… Знал и то, что наложили на него, и то, что подбавлял в него широко шагавший русский ум». Да это же Даль!
Но автор пожелал сделать Штольца удачливым дельцом. С тем знанием русского языка, какое дал ему поначалу Гончаров вместе с «терпением, деятельностью, и точностью в отправлении всякой обязанности», Штольцу ничего не оставалось бы кроме как писать на нем рассказы, сказки, собирать и толковать слова, быть автором учебников, врачом, исправным чиновником, то есть Далем. Как обогатил бы главы про Даля-Штольца эпизод с приглашением на службу молодого И. С. Тургенева (о нем пишет биограф Даля В. Порудоминский). Даль опекал его, а Тургенев опаздывал на службу, получил нагоняй от благодетеля, обиделся и подал в отставку!
