По следам литераторов. Кое-что за Одессу - Вассерман Анатолий (книги серии онлайн .txt) 📗
Впрочем, Пушкин в Одессе работал (пусть формально) в канцелярии генерал-губернатора Новороссийского края М. С. Воронцова, а Мицкевич – после «отсидки» в монастыре базилиатов в Вильно – прибыл в Одессу преподавать словесность (по представлениям XX века – работа идеологическая) в Ришельевском лицее. Сидел Мицкевич в связи с деятельностью кружков «филоманов» – любителей науки – и «филаретов» – друзей добродетели. Конечно, деятельность эта была скорее просветительской и – максимум – вольнодумной, а не подрывной (про терроризм вообще никто не слыхал). Но тем не менее показательно отношение министерства народного просвещения и лично министра – адмирала Александра Семёновича Шишкова: он разрешил практически всем бывшим узникам выбирать место службы [98]. Мицкевич и его приятели Ежовский и Малевский выбрали Одессу, причём Мицкевич и Ежовский выразили желание преподавать в Ришельевском лицее. Ходатайство было удовлетворено (!), да ещё и выделено 300 рублей ассигнациями на дорогу. Прекрасная иллюстрация нравов эпохи правления Александра I (а ведь это его поздний, а не либеральный период).
Тут, конечно, сословность общества играла ключевую роль. Дворяне – «свои». В конце того же 1825-го декабристы с тем же чувством «своего» посвятили уже нового царя – победившего их в прямом военном столкновении Николая I – во все детали своей деятельности. Они искренне убеждены: «свой Первый дворянин» прислушается, оценит красоту идей и станет во главе их реализации. С тем же чувством Пушкин 1826–12–22 пишет свои «Стансы» (если не думать, что это тонкий царедворский ход для помощи сосланным декабристам, что можно заподозрить по последней строфе):
Мицкевич, как и Пушкин до него, принят в Одессе с симпатией и сочувствием. Это не история Михаила Иосифовича Веллера [99] в Таллине после эмиграции Сергея Донатовича Довлатян-Мечика. Напротив, Мицкевич окружён ореолом борца за вольность, причём как участник этой борьбы находит сочувствие не только среди одесских поляков (что логично), но и у всего высшего света молодого интернационального европейского города. Такое общество сочло бы тезис «если человек отсидел за идею – это не доказательство её правильности» не комильфо.
В этой атмосфере Мицкевич влюбляется в жену польского магната Иеронима Собаньского (мы его упоминали в связи с Сабанскими казармами [100]; кроме жены и казарм, он не известен практически ничем: даже его место на родословном древе нам не удалось отыскать в Интернете) Каролину Розалию Теклу Адамовну Ржевускую. В «забавной» компании её, её бывшего мужа (развод католиков всё же оформлен в 1825-м), её гражданского мужа генерала Ивана Осиповича де Витта и её брата Генриха Ржевуского (имя, впоследствии известное в польской литературе) Мицкевич путешествует по Крыму. Собанскую Мицкевич ревнует, что логично: по его мнению, человек с таким «облико морале», что ей – при всей упомянутой нами сословной лояльности – отказала в приёме в своём доме сестра де Витта (у них одна мать – София Константиновна Глявоне) княгиня Ольга Станиславовна Потоцкая (по мужу Нарышкина [101]; в её честь названа Ольгиевская улица), способен на всякое. Примерно то же думал Отелло о своей Дездемоне: если, нарушив обычаи Венецианской республики, она вышла замуж за него – мавра, то на следующем этапе может нарушить правила семейной жизни и стать любовницей его лейтенанта Кассио.
«В сухом остатке» мы имеем: легенду, что курортная местность под Одессой – Каролино-Бугаз – названа в честь Каролины Сабанской; поиски следов Собанской в творчестве Пушкина (самый явственный след – автограф стихотворения «Что в имени тебе моём» в альбоме Собанской [102]); ряд сонетов Мицкевича с инициалами адресата D.D. Сонеты описывают все этапы взаимоотношений: от робкой влюблённости через бурную страсть к горькому разочарованию. Так что разрешение уехать в Москву в ноябре 1825-го пришло очень кстати. Мицкевич немедленно им воспользовался, и в Одессе больше не бывал.
Умер он в 1855-м – от холеры, в Константинополе. Туда его занесла идея «сколотить» польский легион для помощи Оттоманской империи в очередной войне с Россией [103]. Затея для штатского довольно самоуверенная [104].
Простим Адаму Мицкевичу эту попытку: на национальном (особенно польском) вопросе ломались многие. Печальнее то, что поэт скоропостижно умер, лишив читателей многих прекрасных ненаписанных произведений. Но у нас его и любят и почитают. Кроме мемориальной доски на Лицее, открыли памятник – к нему мы скоро подойдём. И – вишенка на торте – среди переводов Мицкевича есть созданные Кирсановым. Из них популярнейший – «Посвящение в альбом», потому что музыку к этим стихам написал вышеупомянутый Давид Тухманов и включил в свой второй диск «По волнам моей памяти».
На Лицее установили и мемориальную табличку в честь визитов туда Пушкина. Но про него мы, пожалуй, не будем рассказывать. Высоцкий писал для кино бесконечно, а песни не брал практически ни один режиссёр. И не только по цензурным соображениям. Песни в большинстве на порядок мощнее, чем фильмы, куда они предназначались. Они реально рвали бы ткань картины. Так и у нас: Пушкин слишком крупная фигура, чтобы говорить о нём по ходу наших одесских прогулок. Ограничимся только тремя «маленькими забавными подробностями».
К нескольким мемориальным доскам, фиксирующим пребывание Пушкина в различных домах юной Одессы, прибавился контур его, нарисованный на на асфальте на углу Дерибасовской и Ришельевской. Спорное решение, сразу вызывающее в памяти изображение места убийства в стандартном детективном фильме.
Прекрасный памятник Пушкину на Приморском бульваре (без его осмотра не обходится ни одна хрестоматийная экскурсия в Одессе [105]) можно рассматривать как фонтан: изо ртов четырёх весьма условных дельфинов, расположенных по углам постамента, льётся вода в четыре чугунные чаши [106], чтобы из них перелиться в прямоугольный бассейн вокруг памятника (кстати, мы не помним ни одного ремонта водопроводных труб, расположенных внутри памятника: надёжно сделано). Так что мы имеем фонтан Пушкина, из-за чего пришлось сделать и второй – стандартный – памятник у его дома на Пушкинской (Итальянской), № 13 [107].
В советское время при осмотре памятника Пушкину непременно рассказывали, как его специально развернули спиной к Городской думе в знак недовольства неучастием Городской думы в финансировании сооружения памятника. Полная чушь. Во-первых, памятник логично смотрит на аллею Приморского бульвара. Во-вторых, в момент сооружения в здании за спиной памятника была не Дума, а Городская биржа. Дума, кстати, была в одном из полуциркульных домов около памятника Ришелье, так что наш задумчивый Пушкин смотрел как раз на гласных Городской думы. В третьих, сбор средств дал меньше половины сметы памятника-фонтана, и Дума таки дала необходимые для завершения строительства деньги. Так что «не читайте за едой советские газеты».
